видел, как взрослые мужчины и женщины рыдали еще сильнее. Не потому он опустил булаву. Но даже сейчас Кестрел не знала, что заставило его: любовь к дочери или любовь к покойнице.
— Что будет сегодня? — протяжно произнес Ракс с лавки в другом конце тренировочной залы. Он провел рукой по своим седым волосам и лицу, будто этим жестом мог смахнуть очевидную скуку.
Кестрел собиралась ответить ему, но осознала, что неотрывно смотрит на картины на стенах, хоть и хорошо их знает. На них парни и девушки прыгали через спины быков. Картины были валорианскими, как и само это здание. Светлые, рыжеватые и даже каштановые волосы развевались позади изображенных молодых людей, которые подпрыгивали над рогами быков, опирались ладонями на спины животных и перелетали через их зады. Это был обряд посвящения, и, перед тем как император запретил его, как и дуэли, все валорианцы проходили его в возрасте четырнадцати лет. Кестрел делала это. Она хорошо помнила тот день. Отец очень гордился ею. Он предложил ей на день рождения любой подарок, который она только пожелает.
Кестрел задалась вопросом, видел ли раб… видел ли Арин эти картины и что мог о них подумать.
Ракс вздохнул.
— Тебе не надо тренироваться стоять и пялиться. У тебя это и так хорошо получается.
— Иглы. — Кестрел отбросила мысли о рабе. — Давайте займемся Иглами.
— Какое неожиданное желание.
Он не стал говорить, что они занимались этим и вчера, и позавчера, и до этого. Иглы были единственным оружием, вид которого в ее руках он более-менее мог вынести.
Ракс взял палаш, а Кестрел прикрепила небольшие ножи к лодыжкам, талии и предплечьям. Каждый притупленный тренировочный клинок легко умещался в ее ладони. Только отрабатывая владение Иглами, она могла забыть, что это оружие.
Ракс лениво отразил первый нож, который полетел из ее пальцев через комнату. Он сбил ее клинок на лету. Но у нее остались еще. А когда, стараниями Ракса, дело дошло до рукопашной, она могла бы победить его.
* * *
Но не победила. Кестрел хромала по траве к домику Инэй.
На свой четырнадцатый день рождения Кестрел попросила у отца дать этой женщине свободу. По закону рабы принадлежали главе дома. Инэй была няней Кестрел, но собственностью генерала.
Ему не понравилась просьба дочери. Но он обещал ей все, что угодно.
И хоть сейчас Кестрел была рада, что Инэй осталась на вилле, что она откроет Кестрел, потной и обескураженной, дверь своего домика, как только та постучит, девушка помнила, как несчастно себя ощущала, когда рассказала Инэй о своем подарке, а геранка непонимающе на нее уставилась.
— Свободна?
Инэй прикоснулась к своему запястью, где должно было появиться клеймо.
— Да. Ты… не рада? Я думала, что тебе бы этого хотелось.
Руки Инэй упали на колени.
— Но куда мне идти?
И тогда Кестрел увидела то, о чем говорила Инэй: старой одинокой геранской женщине, какой бы свободной она не была, невероятно сложно придется в захваченной неприятелем стране. Где она будет спать? Как ей зарабатывать на еду, если геранцы не могут никого нанимать, а у валорианцев есть рабы?
Кестрел воспользовалась частью своего наследства после смерти матери, чтобы построить для няни домик.
Сейчас, открыв дверь, Инэй нахмурилась.
— Где ты была? Я, наверное, для тебя никто, раз ты так долго меня не навещала.
— Прости.
Инэй смягчилась и отвела с лица Кестрел растрепавшуюся прядь волос.
— Уж очень ты несчастно выглядишь. Заходи, дитя.
В очаге плясал небольшой огонек для готовки. Кестрел рухнула в кресло возле него и ответила «нет» на вопрос, голодна ли она. Геранка бросила на девушку вопросительный взгляд.
— В чем дело? Несомненно, к настоящему времени ты уже должна была привыкнуть к избиениям Ракса.
— Есть кое-что, о чем я боюсь рассказать тебе.
Инэй отмахнулась от ее слов.
— Разве я не умею хранить секреты?
— Это не секрет. Почти все знают. — Следующие ее слова, казалось, не могли отразить смысла того, о чем она говорила. — Более недели назад я была с Джесс на рынке. Я была на торгах.
Лицо Инэй приняло настороженное выражение.
— О, Инэй, — произнесла Кестрел. — Я совершила ошибку.
Глава 8
Арин был удовлетворен. Ему все чаще приказывали ковать новое или чинить старое оружие, и из отсутствия жалоб он заключил, что его работу ценят. Хоть управляющий нередко требовал изготовить больше подков, чем могло быть необходимо даже для конюшни вроде генеральской, Арин не возражал против этого однообразного и простого занятия. Оно притупляло сознание. Арин представлял, что его голова полна снега.
По мере того, как он приживался среди остальных рабов, они стали больше говорить с ним во время еды и меньше следить за своими словами. Арин так часто бывал в конюшнях, что скоро солдаты перестали обращать на него внимание. До него доходили разговоры об учениях, которые проходили за городскими стенами. Крепко сжав поводья лошади, он слушал благоговейные истории о событиях десятилетней давности, когда генерал, который тогда был лейтенантом, прошел тропой разрушений через горы полуострова в портовый город и положил конец Геранской войне.
По одному Арин разжал пальцы и продолжил заниматься своим делом.
Однажды во время ужина Лира села рядом с ним. Она стеснялась и долго бросала на него любопытные взгляды, а затем спросила:
— Кем ты был до войны?
Он приподнял бровь.
— А ты?
Лицо Лиры подернулось тенью.
— Я не помню.
Арин тоже солгал:
— Как и я.
* * *
Он не нарушал правил.
Другие рабы могли бы поддаться искушению и во время пути через апельсиновую рощу, что разделяла кузню и помещения для невольников, сорвать с дерева фрукт. Быстро почистить его, закопать яркую кожуру в землю и съесть мякоть. Иногда за обедом из тушеного мяса и хлеба Арин думал об этом. Когда он шел между деревьями, искус был почти невыносим. От запаха цитрусовых у него пересыхало во рту. Но он не трогал плодов. Он отводил взгляд и продолжал идти.
Арин не знал, какого бога он прогневал. Возможно, бога смеха. Какого-нибудь ленивого и жестокого, который посмотрел на невиданную покорность Арина, улыбнулся и сказал, что так не может продолжаться вечно.
В сумерках Арин возвращался из конюшен в помещения для рабов и услышал это.
Музыка. Он замер. Первой его мыслью было то, что сны, виденные им почти каждую ночь, вырвались из его сознания на свободу. Затем, когда ноты продолжили проникать сквозь колыхавшиеся деревья и взлетать над стрекотанием цикад, он понял, что они реальны.
Звуки раздавались
