на мгновенье пурге показалась гора Двух братьев. Каргырольтен и Опочэн, силы которых тоже были на исходе, разыскали пещеру и внесли в нее потерявших сознание спутниц.
Двое суток путешественники провели в этом благословенном жилище, где на каменном полу запросто валялись величайшие на свете сокровища — полуистлевшие доски и обломки ящиков. Сундук с бриллиантами и золотом, который привел в восторг Эдмона Дантеса, вверг бы замерзающих людей в отчаяние. Но в этих драгоценных обломках были огонь, тепло, жизнь. И, благословляя свою счастливую звезду, четверо жгли костер, греясь и подкрепляясь дарами охотника Пипика — мясом и чаем.
— Каждый из нас видел троих и не видел себя. Но по тому, как выглядели мои друзья, я понимала, что меня сейчас не узнала бы родная мать. И радовалась — если можно назвать радостью это странное чувство, — что вместе со всеми лишними вещами выбросила сумку с зеркалом. Мы были достаточно тактичны, чтобы не выражать друг другу соболезнований, хотя мне становилось не по себе, когда я ловила испуганный взгляд Вали. Но, говоря по совести, тогда я меньше всего думала о цвете лица, куда важнее был костер, чай и сон. Пурга снова ушла, продуктов оставалось совсем мало — хорошо еще, что Опочэн подстрелил зайца — и мы пошли. На первых же шагах нас подстерегало несчастье — Каргырольтен сломал руку, наш славный Каргырольтен… Вам не о нас с Валей нужно писать, мы были только обузой, из-за нас они совсем измучились, бедняги… Теперь уже один Опочэн ползал по снегу и разыскивал мох, а мы с Валей поддерживали Каргырольтена. Вот это мужчина настоящий! Ни разу не застонал, только губы до крови изжевал. Даже пытался шутить, только это у него не получалось, уж очень ему было плохо. Так и шли шесть суток…
Алла продолжала говорить, отрешенно глядя в глубь фюзеляжа пустыми глазами. Наверное, перед ней на экране памяти мелькали бесконечные кадры, навсегда запечатлевшие самые тяжелые в жизни двадцать пять километров. Я механически записывал рассказ и думал о человеческом мужестве. Каким показателем можно его измерить? Слишком различны его проявления и субъективны мотивы, и даже сверхсовершенная электронная машина не даст ответа на вопрос, кто поступал мужественнее — Рихард Зорге или Ален Бомбар. И тот и другой ежесекундно рисковали жизнью во имя высших идеалов, и оба они достойны бессмертной славы. И рядом с ними можно смело поставить таких людей, как Георгий Седов и капитан Скотт, Рудольф Абель и Юлиус Фучик, подпольщиков Краснодона и безымянных героев, так и не сказавших ни единого слова в гестаповских застенках. Тех, чье мужество проявлялось не на одно мгновенье, не короткой вспышкой, в которой человек сгорал, становясь легендарным, а, подобно неугасимому огню, долго пылало, поддерживаемое могучей силой воли.
И я понял, что подлинное мужество — это прежде всего сила воли. Не упрямство, которое в конце концов можно победить логикой, а сила человеческого духа, обнаружить и проявить которую могут только обстоятельства. Внешние данные человека столь же мало характеризуют его мужество, сколько обложка — ценность книги.
Я видел в жизни многих людей, производящих большое впечатление своей мужественной внешностью. Среди них даже есть один былинный герой, который не побоялся в автобусе потребовать от хулиганов, чтобы они оставили девушку в покое. Но как бы он вел себя на месте Аллы — не знаю. Быть может, шел бы вперед, сжав зубы. А может, хныкал бы на каждом шагу и требовал, чтобы его поддерживали или несли на руках. Не знаю.
Алла продолжала рассказ:
— За шесть суток прошли десять километров, и трудно рассказать про нашу радость, когда увидели море. Значит, шли правильно. Я уроженка Краснодара, не раз бывала в Сочи, но это замерзшее и мрачное Чукотское море, все в торосах, мне казалось самым прекрасным и родным. Только здесь нас ждало такое разочарование, что руки опустились. Совсем над нами пролетели два самолета. Мы прыгали, кричали, стреляли из винтовок — самолеты ушли. Было обидно до слез, словно не протянули руки утопающему… Только мы ошибались, увидели они нас. И наверное, вовремя, потому что сил у нас оставалось не идти, а ползти. Мы-то еще могли, а Каргырольтен… Обмороженные, лица и руки в черных волдырях — думали, все… Очень обидно было не дойти, километров пятнадцать до Шмидта оставалось… Глазам своим не поверили, когда подошел вездеход. Думали, бред начинается…
— Через три недели вышла из госпиталя, — закончила Алла, — и впервые взглянула в зеркало, раньше не хотели давать. Ну и ну, думаю, теперь тобой, Алла Николаевна, белых медведей пугать можно. Чуть в обморок от ужаса не упала: худая как палка, лицо распухло, все в темных пятнах, глаза — как после тяжелых родов…
Алла испытующе посмотрела на меня. Я улыбнулся. Честное слово, я не обнаружил в ее лице ничего такого, что могло бы перепугать белого медведя. Тридцатилетняя женщина, с быстрыми серыми глазами, на щеках — здоровый румянец; и лишь внимательный взгляд человека, знающего ее одиссею, мог обнаружить на лице моей миловидной попутчицы слабые следы неравной борьбы с тундрой, пургой и морозом.
— Гм… — с улыбкой сказал я.
— Не «гм», а косметика, — поправила Алла, — теперь рассказывайте вы. Правда, что в Москве туфли на шпильках из моды выходят? А помаду какую покупают — бледную или поярче? Неужто не знаете? А юбки — до колен?
ГЛАДКО БЫЛО НА БУМАГЕ…
Воображение рисовало такую картину. В моей квартире сидят друзья-товарищи, болтая о том и о сем; идет небрежный разговор, главная цель которого — убить время. И тут я между прочим, небрежно бросаю:
«Как-то на острове Врангеля…». И все мгновенно замолкают. А я, великодушно поглядывая на окаменевшихот уважения друзей, излагаю свои приключения. В такой ситуации можно нести любую, даже самую отпетую чепуху, и тебе будут благоговейно внимать. Потому что человек, побывавший на острове Врангеля, попадается не на каждом перекрестке.
Но это, конечно, суета и томление духа. А на самом деле я мечтал познакомиться с Иваном Акимовичем Шакиным. Быть на крайнем северо-востоке и не увидеть Шакина — то же самое, что в Париже не сфотографироваться у Эйфелевой башни. Потому что Шакин — самая яркая достопримечательность острова Врангеля, человек, имя которого с умилением произносят директора лучших зоопарков мира, лорд-хранитель белого медведя и воспитатель его детей. Остров Врангеля славится этим зверем, и он находится у Шакина под строгим контролем. Иван Акимович знает своих медведей наперечет, следит за их здоровьем и карает браконьеров таким штрафом, что
