class="empty-line"/>
В эту ночь сквозь лилейную плоть
Проступили прожилки распада,
И, не в силах его побороть,
Скоро стану посмешищем сада.
Пусть и стебель осклизлый высок,
Не смирились и листья с потерей,
Но тягуч склеротический сок
В разветвленьях зеленых артерий.
Пусть еще и цвету и пряма,
Но из чашечки, тлену послушной,
Лью вокруг, изумляясь сама,
Аромат незнакомый и душный.
Ты не бойся, что стала дрябла
Лепестковая старая тара, —
Прилетай, золотая пчела,
Взять последнюю каплю нектара.
Барокко
Сквозь развернутый свод в небосвод
Взмыть воздушною ангельской трассой
И амвоном, и звоном зовет
Чернь всемирную Рим седовласый.
В купол неба забросил шелка
К голоногим проветренным стаям,
Чтобы облачный храм Рыбака
Стал восторгом земным обитаем.
Рим, сжимая конвульсией крест
И хрипя в роковой конъюнктуре,
Истерических божьих невест
Изваял в беломраморной буре.
Свой лелея апостольский штаб,
Приказал он завалам цехинов
Над экстазами бронзовых пап
Каменеть бахромой балдахинов.
А смиренная тень красоты,
Промелькнув по церковному входу,
Между тем окунула персты,
В береженую мрамором воду.
И, сжимая ладонь малыша,
Средь изломов пурпурного плена
Просияла простая душа,
Мимолетно припав на колена.
В Пантеоне
В храме, открытом для звезд, в освещенной пещерке, у пола
Есть погребенье одно. Остановись, помолчи.
Сбоку из бронзы венок перед скромным стоит саркофагом.
Камень неровен и желт. Надпись гласит: Рафаэль.
ОЗАРЕННЫЙ
«Мне ль не любить аквариум земной…»
Мне ль не любить аквариум земной,
Где сам живу? Разлит до стратосферы
Лазурный газ. Под нами пламень серы,
Над нами космос черно-ледяной.
Мерещился нам в горних мир иной,
Но Люцифер не потерпел химеры, —
Он предложил без телескопа веры
Довольствоваться явью водяной.
Как водоросль, в эфире безмятежном
Купает верба гибкую лозу,
И сквозь эфир мы видим стрекозу,
Дрожащую на тростнике прибрежном.
Как рыбы, дышим в этом слое нежном,
Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.
«Мой сладкогласный ангел, мне тревожно…»
Мой сладкогласный ангел, мне тревожно.
Младую душу ты взялся нести
По космосу — там духи не в чести,
Материя, ты знаешь сам, безбожна.
Мы небеса воображали ложно, —
В них пыль и сор, их некому мести.
И вообще на неземном пути
С фарватера не сбиться вряд ли можно.
Младой душе глаза запорошит,
А у тебя в гортани запершит,
И ангельские крылья станут рванью.
Спеши назад! — но к милым небесам
Возврата нет, — и хочешь ли ты сам
Вновь рабствовать тому же мирозданью?
«Сядь, Люцифер, — дымит моя лампада…»
Сядь, Люцифер, — дымит моя лампада,
Лишь ты вошел и ослепил мой склеп.
Логичен ты, и спор с тобой нелеп,
Да и не так уж высока преграда.
Обоим нам упорствовать не надо:
Господствуют над миром труд и хлеб.
Для всех, кто не безумен и не слеп,
Сомнительна Никейская триада.
Материи все ж оказал ты честь,
В организованной высоко есть,
Ты говоришь, «особенное свойство».
О нет! Не назову его огнем
Божественным, — но чувствую при нем
Захватывающее беспокойство.
«Мир ясен стал, а был куда туманен…»
Мир ясен стал, а был куда туманен.
Ты, Люцифер, ускорил мыслей бег.
Спешит забыть прозревший человек,
Что дух его бывал сомненьем ранен.
Доволен будь: и я не одурманен,
Ни перед чем не опускаю век.
Меня усовершенствовал мой век, —
Странней всего, что я себе не странен.
Не жалуюсь, что ты меня лишил
Беспечных снов, лампадку потушил,
Кое-какие отнял наслажденья.
О чем жалеть? О нет, пока дышу,
Я, Люцифер, лишь об одном прошу:
Мне возвратить свободу заблужденья.
«Не пламенным архангела мечом…»
Не пламенным архангела мечом
Я рассечен, — как мошка от лучины,
Сгорел бы я в огне Первопричины
И сожалеть не стал бы ни о чем.
— Тебя иной мы казни обречем, —
Промолвил Тот, представ мне без личины,
А сам сиял, до дна морской пучины
Пронзая глубь стальным своим лучом.
И вот, как змей, разрезанный лопатой,
Тщусь понапрасну в бедствии таком
Себя срастить. С двойной своей утратой
Я головой в грядущее влеком,
Ползу вперед, но тащит хвост отъятый
Назад в нору, где жил я целиком.
«Сказала жизнь: — Молчать не смеешь, пой!..»
Сказала жизнь: — Молчать не смеешь, пой! —
А я лежал в своем отребье старом,
Сраженный навзничь молнийным ударом,
Средь лопухов, — немой, глухой, слепой.
Прошли стада с холма на водопой
Вдоль спелой ржи, еще дышавшей жаром,
И в предвечерье под лесистым яром
Чета бродила тайною тропой.
И ожил я. Вновь петь я обязался,
Но должен был все начинать с аза,
Хоть видели отчетливо глаза
И голос мой на звуки отзывался.
Великий свет влила в меня гроза,
А я себе обугленным казался.
НА ПУТЯХ
«Размышлять, писать стихотворенья…»
Размышлять, писать стихотворенья —
Не за тем ли я на юг лечу,
Что везде приметы Средиземья
С радостью внимательной ищу.
Хорошо, что там — пускай не близко —
Супротивный ляжет Трапезунд,
Хорошо, что воды Танаиса
Мимо глаз к Афинам проползут.
Если б жил и я во время оно,
Доплывал бы и до этих мест,
Стал бы основателем колоний,
Сеятелем мыслей и монет.
Верно, я с народом Кифареда
Ел и пил в покое и в пути,
Если и теперь я полон света
И как гость у варвара в степи.
«Внушаем памятью туманной…»
Внушаем памятью туманной,
На кручах ветреной скалы
Воздвиг я город безымянный,
Один из Сурожей былых.
Подоблачный, над лепкой серой
Лачуг, гостиниц и дворцов,
Сооружен мечом и верой
Соборный храм Святых Отцов.
За площадью и поворотом,
Где скотный двор и свал зерна,
Молельня ариевых готов
Морской грозой озарена;
И видно с мокрого гранита —
Не раз мне грезилось о том —
За щелью узкою апсиды
Грек разглагольствует с крестом.
На подступах — в утес угрюмый
Бойниц и башен пояса
Вросли, замкнув утробы тюрем,
Воды и воинств голоса.
«К чужой приспособляясь речи…»
