Великой депрессии. Некоторые наблюдатели считали, что теневой сектор греческой экономики некоторым образом компенсировал трудности, и поэтому дела обстояли не так плохо. С этим можно согласиться до определенного предела, но все равно положение оказалось плачевным. Теневая экономика являлась продолжением всей остальной греческой экономики и также зависела от общей ситуации — бизнесу было плохо и в тени, и «на свету». Скоро оказалось, что ситуация стала еще хуже, чем выглядела вначале. Множество госслужащих, которые все еще числились как работающие, на самом деле стали получать в разы меньшие зарплаты, чем до кризиса, — выплаты были урезаны во многих случаях на две трети.
Греческая история повторилась в Испании, в несколько меньшей степени — в Португалии, на юге Франции и в Италии. Средиземноморские страны Европы присоединялись к Евросоюзу в надежде, что само членство приведет к повышению уровня жизни в них до северо-европейского. Кризис суверенных долгов особенно сильно ударил именно по этим государствам, так как, находясь в зоне свободной торговли, оказалось гораздо труднее развивать свои собственные экономики, чем если бы они были «сами по себе».
* * *
Кризис привел к разделению Европы. Интеграция, которая выглядела так многообещающе в первые годы после заключения Маастрихтского договора, столкнулась с первым финансовым кризисом в своей истории. Самым главным было то, что кризис сломал европейское единство. Оказалось, что интересы, например, немцев и испанцев разошлись коренным образом. Парадоксальным образом получилось, что хотя вроде бы кризис пока затронул Германию меньше остальных стран, но для нее он представляет наибольшую угрозу. Кризис стал в большей степени проблемой немцев, чем максимально пострадавших от него до настоящего времени стран, поскольку Германия — самая большая экономика Европы, самый крупный экспортер, самый крупный кредитор и самый твердый сторонник мер жесткой экономии как единственного пути, двигаясь по которому можно решить текущие европейские проблемы. Но последствия политики жесткой экономики предстояло вынести не немцам, а в той или иной степени Средиземноморским странам.
Все это приводит к последствиям, идущим далеко за пределы чисто финансовых потрясений. Это фактически означало нарушение основополагающего социального контракта Европейского Союза. Во-первых, произошел отход от обещания процветания, ожидание автоматического наступления которого после присоединения к ЕС оказалось иллюзией. Во-вторых, ушло ощущение общей судьбы. То, что случилось с Грецией на одном полюсе, совершенно отличалось от того, что произошло с Австрией — на другом. Явные и неявные ожидания от членства в ЕС оказались обманутыми на «молекулярном уровне» — на уровне отдельных домашних хозяйств.
Представим себе среднюю европейскую семью, в которой есть кормилец примерно 40 лет (или чуть старше), являющийся крепким профессионалом в своем деле; семью, у которой есть свой дом, автомобиль, возможно, небольшой летний домик коттедж. У этих людей есть гарантированный отпуск, они живут нормальной жизнью верхнего среднего класса.
Внезапно кормилец теряет работу, оказывается не в состоянии осуществлять регулярные платежи по ипотеке и автокредиту, поэтому семья вынуждена переехать в небольшую квартиру и жить на тающие сбережения. Если в семье есть дети, то все надежды на обеспечение им хорошего образования и вообще других основ их будущей жизни исчезают. Появляется смутное ощущение, пока не в полной мере осознаваемое, что это не просто временные проблемы, когда нужно только немного потерпеть. Великая депрессия 1920—1930-х годов закончилась фашизмом и войной. Потребовалось 10–15 лет, чтобы преодолеть главные последствия того кризиса. Человеку, которому около 45, трудно осознать то, что, возможно, остаток жизни ему предстоит прожить в бедности, в которой он так неожиданно и некстати очутился.
Бедных сложно сделать еще беднее, если какой-то по-настоящему бедный человек сталкивается с еще большими трудностями, то это, как правило, не означает каких-то радикальных изменений в его судьбе. Зачастую такие люди и не ожидают от жизни ничего хорошего. Но если хороший специалист, настоящий профессионал в свои 40–50 лет сталкивается с кризисом, которого он по большому счету никогда не ожидал, причиной которого был не он, то это в корне меняет его самоощущение. Он теряет не только благосостояние, заработанное собственным трудом, но и самого себя как личность. Кем он еще сможет стать, если не адвокатом, врачом или владельцем магазина, кем был до того?
Когда средний класс массово переходит на уровень безработной бедноты, когда это падение происходит по непонятным причинам (я ведь все делал как надо, я — профессионал) и, что хуже всего, когда возникает чувство безысходности, понимание, что шансов выбраться из ямы нет, тогда появляется благодатная почва для политической нестабильности.
Необходимость объяснить себе, что же со мной произошло и почему, откуда такая несправедливость, ведет к изобретению причин, реальных или надуманных, а также к восприимчивости к идеям тех, кто объявляет себя не только знающим ответы на эти вопросы, но и владеющим методами исцеления и конкретного индивидуума, и всего общества от этой напасти. В 1920—1930-х годах, во время Великой депрессии, Рузвельт сказал, что нам нечего и некого бояться, кроме самих себя. Это была не просто красивая риторика. Он осознавал, что реальная жизненная катастрофа, оставленная без четкого объяснения всех ее обстоятельств, тем более кажущаяся не имеющей конца, создает состояние страха, который требует своего понимания. Все комментарии ЕЦБ были непонятными и неубедительными. В 1920—1930-е годы объяснения неурядиц в мировой экономике и их влияния на повседневную жизнь каждого свелись либо к жадности капиталистов, либо к козням евреев (смысл самого существования которых — строить козни). Ничего более внятного, пусть даже и ошибочного, так и не было дано. В мире, который стал непостижимым, люди могут начать хвататься за любые домыслы, какими бы нелепыми они ни были.
* * *
В условиях кризиса в Греции и в Испании безработица среди молодежи до 25 лет достигла уровня между 50 и 60 %. То есть более половины всех молодых людей не имеют работы и серьезных шансов ее получить. Во Франции ситуация намного лучше — там уровень безработицы в этом возрастном сегменте составляет около 25 %. Безработные молодые люди становятся опасными для общества — они идут на воровство и другие преступления, они могут тяготеть к экстремистским течениям и организациям. Молодежь сама по себе не представляет серьезной политической угрозы для общества. Но в сочетании с потерявшими ориентиры представителями разгромленных слоев среднего класса более старшего возраста получается гремучая смесь молодой энергии и уже имеющегося общественного влияния, которая может представлять угрозу для сложившегося статус-кво.
Есть два фактора, которые позволяют до сих пор держать кризис более или менее под контролем. Первое — сохраняющаяся вера и надежда на то, что все это временно, что произошел небольшой сбой
