дальше?
Самвел Мелконян продолжил:
— Хотел получить компенсацию. Забрал у нее ключи и поехал на квартиру за деньгами. Вернулся, смотрю — она мертвая.
— Что именно собрались компенсировать?
— Возил ее куда скажет! Ну и за остальное… — Самвел опустил глаза.
— У вас были интимные отношения?
— А я о чем говорю?…
— Сколько денег забрали из квартиры Бруновой?
— Двести тридцать четыре тысячи. Ну и золотишка немного. Вы об этом уже знаете.
— Зачем пришли во второй раз?
— Когда был понятым?
— Ну да.
— Зря пришел. — Мелконян вздохнул и помотал головой. — Увидел вас, хотел убежать, но вы же не дали.
Сергей Дуло повторил свой вопрос:
— Зачем пришли во второй раз? Назовите причину.
Мелконян искоса посмотрел на Дуло и, прищурившись, произнес:
— За электрическим чайником. Мой сгорел, а Надюше чайник уже не нужен.
Эпилог
Когда посреди ночи Сергей вернулся домой, его буквально шатало от усталости. Полина, как всегда, поднялась с постели, чтобы встретить мужа.
Из прихожей Сергей переместился в гостиную и сел на диван.
— Есть хочешь? — поинтересовалась она.
Он молча помотал головой.
— Что с твоим делом? — спросила Полина.
— Убийцу поймали. — Он взял ее за руку. — Ты была права — все дело в обиде.
— Вот и хорошо. — Полина помогла мужу снять свитер.
— Ты вот что, — сказал Сергей. — 3автра утром, часам к десяти, собери вещи.
— Зачем?
— Поедем на все выходные за город. Ты, я и Лидочка.
Полина прижалась к мужу и обняла его за шею.
— Договорились.
Татьяна Устинова
И весь мир в придачу
Она любила его, а он, ясное дело, любил родину.
Такое бывает, и даже довольно часто.
Кроме родины, Глеб любил еще свою карьеру — истово и с огоньком занимался ею, оглаживал и похлопывал со всех сторон, как норовистую лошадь. Карьера гарцевала, помахивала гривой, хорошо кушала, нагуливала бока, отливала глянцем и росла не по дням, а по часам, грех жаловаться.
Еще он любил музыку — джаз, разумеется, — и маму, которая издалека руководила своим мальчиком во всех вопросах, включая любовь, карьеру и джаз.
А Груня любила его с самого первого курса — скоро десятилетний юбилей грянет.
Полная бесперспективность подобного рода любви очевидна всем — но всегда почему-то становится очевидной годам к сорока. Ну, уж точно после тридцати.
Груне до тридцати ждать было еще два года — вон сколько. Поэтому она его любила, а он продолжал любить родину — гарцевать на карьере, выпасать ее на тучных пастбищах и слушать джаз и маму.
Еще был Ванечка, его она тоже очень любила.
Ванечка похож на Макса, а с Максом они развелись очень быстро — как только поженились, так сразу и развелись.
Почти. Почти так.
Ужасное имя — Максим. Отвратительное. И как это свекровь угораздило назвать сына таким кошачьим именем! Впрочем, свекрови имя нравилось. Она им гордилась, всегда выговаривала старательно — Максим, и никаких сокращений от этого имени не допускала. Зато Грунино ей не нравилось нисколько. Груне и самой не нравилось, да что же делать, когда родители, филологи, русофилы и знатоки классической и всех прочих литератур, считали, что у девочки должно быть хорошее русское имя!
— Тебе, Агриппина, тоже не следовало бы…
— Чего не следовало бы, Марья Петровна?
— Да вот этой самой Груней именоваться! Это не имя, это какой-то… мичуринский сорт вроде бы!
— Какой… мичуринский сорт?
— Такой! Груня! Что такое за Груня?! Ты же не дерево!..
Груня была вполне согласна, что она не дерево, но ничего изменить было нельзя, да еще мама все время путалась, называла ее Грушенькой Мармеладовой, хотя та была вовсе никакая не Грушенька, а Сонечка — вот вам и знаток русской классической литературы!
Хорошо хоть Ванечка получился Иван Максимович, а не Федор Михайлович или Фрол Федулыч, к примеру. Груня была искренне убеждена, что все ее несчастья происходят от ее позорного имени. Разве может что-то путное выйти у женщины с таким именем?!
Когда они познакомились с Глебом, он, кажется, даже не сразу поверил в то, что она — Груня. Дело было на первом курсе, в аудитории номер триста шесть. А может, триста восемнадцать. Глеб приходил лекцию читать — такая у него была общественная нагрузка. Он считался образцовым студентом, и у него была общественная нагрузка, тоже образцовая, потому что другим, менее образцовым, давали другие нагрузки — например, дежурить при входе в общежитие.
— Как?! — переспросил он, когда она назвалась. — Как тебя зовут?!
— Груня, — повторила обладательница хорошего русского имени убитым голосом, и Глеб покатился со смеху.
С тех пор он только и делал, что над ней смеялся — вот уже почти десять лет.
Смеялся и делал выговоры, когда она особенно надоедала ему со своей любовью, или мешала надлежащим образом холить и лелеять карьеру, или не давала как следует погрузиться в сладостно-наркотический кайф джазовых концертов, — а она только и делала, что мешала, не давала и надоедала!
И по имени он никогда ее не называл. То есть совсем никогда. То есть вообще.
Ни разу за все десять лет он не обратился к ней по имени. Обычных идиотских поименований, которыми вроде бы потчуют друг друга все нежно влюбленные голубки, он тоже не признавал, как раз потому, наверное, что не являлся нежно влюбленным голубком. Как-то очень ловко ему удавалось объезжать ее имя по касательной, прямо как Герману Майеру ворота на трассе гигантского слалома.
Слалом и впрямь получился гигантский — десять лет, шутка ли!
Ужасно, что так все… не сложилось. Она была уверена — Глеб предназначен именно ей. Странно, что он этого не видит, это же так понятно!
Они были похожи друг на друга, так похожи, что иногда казалось — этого не может быть, слишком страшно. Они одинаково думали, потому что их растили по одним и тем же книжкам. Они одинаково не любили модные театральные постановки и млели от Островского. Даже Энтони Троллопа они любили оба, хотя Груня не встречала больше ни одного человека, который знал бы, что был такой хороший английский писатель. И чувство юмора у них было схожим, а что может быть важнее сходного чувства юмора!..
Но он никогда не любил ее, черт возьми!
Он спал с ней, когда уставал от одиночества, и еще потому, что был слишком разборчив и благороден, чтобы тащить к себе в постель случайных девиц. Груня всегда летела к нему по первому зову, радостно и истово надеясь, что вот на этот раз, вот сейчас-то уж
