— Вы позволите мне снять пальто?
— Это значит, что вы пришли надолго?
— Это значит, что на дворе два градуса мороза, а у вас очень тепло.
— Старые люди мерзляки, — буркнула она скорее себе под нос, чем ему. — Я люблю, когда печь хорошо натоплена. Мой сын тоже любил тепло, даже когда был маленьким. Помню, что у нас дома, в Сенарклене, он всегда сидел у печки, когда учил уроки.
Она бросила взгляд на кресло, обитое вытертой кожей.
— И здесь он тоже пододвигал кресло к печке. Он мог часами сидеть так и читать, забывая обо всем на свете.
— А что он читал?
— Разве я знаю? — отвечала она, разводя руками. — Откуда мне знать? Он брал книги в библиотеке на улице Монж. Прочитает одну, отдает, берет другую. О, одна еще лежит здесь.
Она указала на обернутую в черное блестящее полотно книгу… Это была монография о французской революции, написанная Ленортом.
— Мой Оноре знал очень много. Никогда не говорил попусту, но сколько у него в голове было… ого-го! Газеты он читал ежедневно, по четыре-пять в день, и такие толстые журналы, очень дорогие, с цветными картинками…
Мегрэ любил тихие квартиры, у которых был свой собственный запах хорошо поддерживаемого человеческого жилья. Ему хотелось закурить трубку, и он уже начал ее машинально набивать, но заколебался.
— Можете закурить. Он тоже курил трубку. У него была целая коллекция старых трубок, а если какая-нибудь из них портилась, он долго с ней возился, но чинил сам.
— Я бы хотел задать вам один вопрос, госпожа Кюэнде.
— Почему вы обращаетесь ко мне так официально? Все попросту называют меня Жюстина. И уже так давно! Мне кажется, что в последний раз «мадам Кюэнде» называл меня мэр, который регистрировал наш брак. Пожалуйста, спрашивайте. Отвечу, если смогу.
— Вы не работаете?
— Я никогда не работала. Даже когда муж был жив.
— У вашего мужа было какое-то состояние?
— А вы когда-нибудь видели богатого кротолова? Особенно такого, который пьет с утра до ночи?
— Значит, вы жили на те деньги, что давал вам сын?
— Что же в этом плохого?
— Рабочий отдает зарплату ясене или матери каждую субботу, чиновник свое жалованье каждого первого числа. А Оноре — он давал вам деньги регулярно или в определенные сроки, когда они были вам нужны?
Она сосредоточенно смотрела на него, как бы только теперь отдав себе отчет в значении его вопроса.
— По-разному… а что?
— Он мог, например, вручить вам какую-то крупную сумму сразу, чтобы вам хватило на то время, пока он отсутствует. Но когда он вернется…
— Он никогда не давал мне крупных сумм. Что бы я с ними делала?
— На какой срок он оставлял вас одну? По крайней мере, на несколько недель, правда? А что вы делали все это время без денег?
— Мне много и не нужно.
— А все-таки, как вы жили, не имея средств к существованию?
— Я всегда могу взять в кредит все, что мне необходимо в магазинчике, у мясника — ба! — любой базарный торговец мне поверит. Кто у нас в квартале не знает старой Жюстины?
— А может быть, ваш сын присылал деньги по почте?
— По почте? Никогда!
— Послушайте меня, мадам Кюэнде…
— Я уже говорила вам, чтобы вы называли меня Жюстиной. Она встала у плиты, долила воды в бурлящую на огне кастрюлю, прикрыла ее крышкой, оставив узкую щелку, чтобы мог выйти пар.
— Я в самом деле не хочу доставлять вам неприятности, а ваш сын ведь… уже теперь… прошу понять меня: мне нужно только найти тех, кто его убил. А вы можете мне в этом помочь.
— Я смогу его увидеть?
— Да.
— Когда?
— Сегодня, еще до полудня. Наш инспектор заедет за вами.
— Мне выдадут тело?
— Наверное. Но прошу вас не менять тему. Я должен задать вам несколько вопросов.
— Что вы еще хотите от меня узнать?
Она все еще была недоверчивой, какими обычно бывают крестьянки: старая женщина, почти неграмотная, она во всем видела ловушку. Эту ее подозрительность невозможно было преодолеть.
— Сын покидал вас пару раз в течение года и не показывался по нескольку недель… Как долго это продолжалось?
— Я уже говорила. Иногда три недели, иногда два месяца.
— Как он вел себя, когда возвращался?
— Так, как каждый. Был доволен, что находит свои домашние туфли рядом с печкой.
— Он говорил вам, что уезжает или исчезал без предупреждения?
— А кто собирал ему чемодан, если не я?
— Значит, он предупреждал вас, что уезжает. Что он брал с собой? Смену белья? Костюмы?
— Брал то, что ему было нужно.
— У него было много костюмов?
— Четыре или пять. Он любил элегантно одеваться.
— У вас не создавалось впечатления, что после возвращения он что-то прячет в квартире?
— Что можно спрятать в такой маленькой квартире? В конце концов вы производили тут обыск, и не один раз. Я прекрасно помню, как ваши люди совали нос всюду, куда только могли, далее комод отодвигали, спускались в подвал, хотя он принадлежит всем жильцам, в каждый угол залезали, и ведь ничего не нашли!
Это была правда. Не нашли ничего.
— У вашего сына нет счета в банке или сберегательной книжки. Значит, можно полагать, что он хранил деньги в каком-то ином месте. Не вспомните: может быть, он говорил, что уезжает за границу — в Бельгию, например, в Швейцарию или в Испанию?
— В Швейцарии его бы сразу арестовали.
— Верно.
— Нет, он никогда не говорил ни о каких отъездах за границу.
В течение двух последних лет фотография Оноре Кюэнде фигурировала среди снимков тех лиц, за которыми следует смотреть на пограничных переходах и даже на железнодорожных вокзалах.
Мегрэ колебался, раздумывая про себя: ведь он должен был где-то продавать драгоценности и другие краденые предметы. Он не контактировал с профессиональными скупщиками краденого. А так как тратил на себя немного, наверняка имеет где-то отложенные деньги. И к тому же крупную сумму. Да! Но где?
И вслух сказал Жюстине:
— Поскольку сын давал вам деньги на жизнь нерегулярно, время от времени, чтобы вы сделали, если бы он вообще перестал вам их давать?
Она невольно вздрогнула, и в ее глазах отразилось беспокойство.
— Я никогда не боялась этого, — ответила она не без гордости. Оноре хороший сын!
Она не сказала на этот раз: «был хорошим сыном». И закончила так, как если бы он был жив:
