самые невероятные истории. О таких женщинах, как Мэрта Хофстедтер, всегда рассказывают самые невероятные истории. Как-то я встретил ее на одном званом обеде. Мы беседовали с ней о французском и итальянском фарсе.
На этом наш разговор прервался. Кто-то позвонил в дверь, и Ульрика пошла открывать. Вернулась она вместе с Ёстой Петерсоном.
— Да это же Ёста! — закричал старик. — Как хорошо, что ты пришел.
— Здравствуй, Ёста! — сказала тетя Эллен. — Милости просим.
Это был крупный здоровый парень в спортивной куртке пастельного цвета. Лицо у него было круглое и розовое. И не хватало только яблока во рту, чтобы из него получился настоящий рождественский поросенок. Он подошел ко мне и протянул руку. Я встал. Это было очень мощное рукопожатие.
— Это Турин, студент, — представил меня старик. — Он изучает право. Когда-нибудь вам обоим все равно пришлось бы познакомиться.
Ёста Петерсон опустился в кресло и вытер лицо большим красно-коричневым носовым платком. Он пыхтел и сопел.
— Проклят… ужасная погода, — сказал он наконец.
Он взял чашку кофе. Это его немного успокоило.
— Ужасная нелепость — эта история с Манфредом, — сказал он, покачав своей большой круглой головой.
У него был действительно удрученный вид.
— Какая бы она ни была нелепая, но она сделала тебя профессором, — ответил старик.
Эту маленькую остроту Ёста Петерсон не сумел оценить. Зато он весьма высоко оценил заслуги Манфреда Лундберга перед наукой.
— За эти месяцы я довольно хорошо узнал Манфреда Лундберга, — сказал Ёста печально. — И считаю, что это был большой ученый. Что же касается профессуры, то у меня есть кафедра в Лунде.
Последнее замечание было ответом на выпад старика. Но тот не собирался сдаваться.
— Ты хочешь получить кафедру здесь, в Уппсале, — спокойно возразил он. — Ты сам говорил об этом. Разве ты не помнишь?
— Я не могу помнить все, что говорю, — сказал Ёста Петерсон.
— А я запоминаю все, что говорю, — упрямо сказал старик. — И помню так, будто говорил это только вчера.
После того как старик воздал должное своей превосходной памяти, на некоторое время воцарилось тягостное молчание. Ни у кого не было особого желания высказываться на эту тему. Правда, тетя Эллен попыталась начать разговор об ужасной погоде, но авторитетным в данном случае могло быть лишь суждение Ёсты Петерсона, который только что был на улице, а он предпочитал говорить о своем усопшем друге Манфреде Лундберге.
— Я не знал, что у него такое плохое сердце, — сказал Ёста. — Бедный Манфред, наверное, слишком много работал! А вид у него был вполне здоровый. Во всяком случае, мне так казалось.
В дверь снова позвонили. Ульрика пошла открывать. Это был Эрнст Бруберг, и Ульрика провела его в библиотеку. Я подумал, что скоро здесь соберется весь юридический факультет. Эрнст Бруберг остановился в дверях и слегка поклонился. Он был довольно слабого сложения, худ и, если не начнет следить за собой, через несколько лет наверняка станет сутулым. В его внешности есть что-то аристократическое. Бледное лицо его красиво. Он носит строгий темно-серый костюм. Я слушал его лекции на подготовительном курсе, а потом познакомился с ним немного поближе на одной вечеринке, где он был чуть-чуть навеселе и даже перешел со мной на «ты».
Лицо у него было мокрое от снега, и он вытер лоб рукой.
— Так это же Эрнст! — закричал старик. — Как хорошо, что ты пришел.
— Здравствуй, Эрнст, — сказала тетя. — Милости просим.
Эрнст поздоровался, но садиться не стал.
— У меня есть для вас маленькая новость, — сказал он.
Его голос звучал как-то очень странно. Старик весь подался вперед и не сводил глаз с Эрнста.
— Манфред Лундберг был отравлен!
5. Бруберг
Харальд, по-видимому, хорошо знал, куда нам надо идти. В больнице было много подъездов, по он, не колеблясь ни секунды, вошел в один из них, и через большой вестибюль мы направились к широкой каменной лестнице. Мы поднялись на второй этаж, потом на третий, миновали длинный коридор и вошли в кабинет за серой застекленной дверью. Здесь нас встретила санитарка.
— Доктор сейчас придет. Вы можете немножко подождать?
Врачей всегда приходится ждать.
В кабинет вошел доктор Лангхорн. Это был еще совсем молодой человек. Он принадлежал к тому типу людей, которые обрастают щетиной уже через два часа после бритья. У него были холодные синие глаза и лысая макушка. Он быстро окинул нас взглядом. Это был явно умелый диагност. Не теряя даром времени, он сразу же перешел к существу вопроса.
— Постараюсь изложить суть дела в двух словах. Прецептор Лундберг длительное время был моим пациентом. Как известно, у него был коронарный склероз, то есть сужение сосудов сердца. Я лечил его лекарством, которое называется антипротромбин, или сокращенно АП, и за последние месяцы состояние его здоровья стало значительно лучше. Вчера утром он позвонил ко мне и сказал, что весь АП у него кончился, и попросил выписать новый рецепт. Я выписал ему новую порцию лекарства, которое он должен был получить в аптеке…
— Точнее, в какой аптеке?
— Точнее, в «Кроне», — ответил Лангхорн.
Он подошел к окну и, повернувшись к нам спиной, стал смотреть на улицу.
— Когда я вскрыл сегодня его сердце, оказалось, что кровь не свернулась. Сначала я подумал, что он принял слишком большую дозу АП. АП принадлежит к группе кумариновых соединений, которые затрудняют процесс свертывания крови. Я позвонил в аптеку, но мне сказали, что он не взял лекарства, которое я ему выписал. Следовательно, дело было не в АП, затрудняющем свертывание крови. Это несколько насторожило меня, и я решил провести более тщательный осмотр трупа, исследовав содержимое желудка.
Он повернулся и пристально посмотрел на нас. Этот молодой человек явно любил драматические эффекты.
— В желудке мы нашли яд, — продолжал он. — Этот яд оказывает такое же действие, как и АП, — не дает крови свертываться. Мы провели колориметрическое, или цветовое, исследование того, что было обнаружено в желудке покойного, и пришли к выводу, что он принял большую дозу яда, который называется харофин и тоже принадлежит к группе кумариновых соединений.
Он сделал многозначительную паузу и засунул руки в бездонные карманы своего белого халата.
— Если Манфред Лундберг сам принял харофин, это означает, что он решил покончить жизнь самоубийством. Предположение, что он принял яд по ошибке, представляется мне маловероятным. Если же он не знал, что принимает яд, значит, его отравили.
— Самоубийство, по-моему, исключено, — сказал я. — Я видел его за час до смерти. Следовательно, несмотря ни на что, речь может идти только об убийстве.
Лангхорн снисходительно улыбнулся.
— Случай этот,
