А то на займы берут, а чего мы от этого займа видим?
— Займ добровольный, — неожиданно для себя произнес Андрей. Упала тишина. Он мгновенно взмок под сотнями взглядов, чувствуя, что говорит что-то не то, вернее, даже не знает, что скажет в следующее мгновение, и, лишь хватаясь за всплывший в мыслях спасительный образ Сердечкина, упрямо повторил: — Займ добровольный. Вас не заставляют отдавать заработок.
— Я же дал слово райкому от имени цеха… Поручился! — звеняще вскрикнул Копыто. — А вы, лейтенант, не вмешивайтесь.
— Вот видите, — дрогнув невольно, подхватил Андрей, — человек за вас поручился, на сознательность рассчитывал…
Он остро почувствовал внезапно появившуюся невесть откуда опасность. Точь-в-точь как тогда, на одерской переправе, когда его, раненного, волокли по воде, привязав к понтону.
— Это яка ж сознательность, — неторопливо, с обидой произнес чей-то сиплый голос. — Нам лектор говорыв: бытие сознательность определяет…
— Общественное бытие, если точней.
— Общественное, лейтенант, и есть, всем обществом без хлеба…
Беспомощность сменилась злостью — то ли на Копыто, вставшего за его спиной, то ли на этих незнакомых сгрудившихся в комнате людей, ставших вдруг на одно лицо.
— Улыбаешься, лейтенант, — сказал тот же голос, — а нам не до смеха. На картошке сидим.
— Может, еще с маслом?
— С подсолнечным.
— А вот наш шофер Николай, — процедил Андрей, упершись взглядом в одну точку, — вон он, в углу, чубастенький, он бы рад был сейчас одной картошке вообще без ничего, только бы жить с дитем, а у него всю семью немцы расстреляли. Одна мать и спаслась. А вы, видно, горя не нюхали, раз так ополчились… А как нам приходилось в тылу врага? Смерть на каждом шагу, это как? — Он уже все более возбуждался — прорвало. — Вон вам цех пустили. Новый строят. Кто помог? Дядя? Или государство?..
Все притихли. Кто-то сказал:
— То ж война.
— А сейчас война с последствиями войны, — придя в себя, вставил Копыто и слегка оттер Андрея плечом, видно все еще недовольный чужим вмешательством. — Миллионы убитых, полстраны разрушено к едреной матери, кормильцы еще не демобилизованы, восстанавливать все с нуля… А вы мне про сознательность…
Андрей, расталкивая людей, пошел к дверям, увидел перед собой виновато моргающие глаза Ляшко.
— Не обижайся, лейтенант. Ну, нагорело у людей. Помогать друг дружке надо.
— А он и помог, — заметил кто-то со стороны, — хоть он по-человечески объяснил. Все бы так объясняли, чи мы не люди, не поймем… Не сердись, лейтенант.
— Да я не сержусь, с чего вы взяли? И какой из меня оратор!..
— Давай закурим, наш табачок, горлодер. В ноги шибает…
— Товарищи, значит, решено! — закричал Копыто. — А сейчас послушаем нашу самодеятельность. Стихи и песни! С участием товарищей солдат. Давай, Стефка!
Что-то Андрею расхотелось слушать стихи и песни, он кивнул Ляшко — «до встречи» и, миновав обдавшие жаром печи, вышел во двор.
* * *
Так уж получилось: проверив наряд, Андрей не сразу пошел к себе, а заглянул по пути к Ляшко. Тот как раз надевал тулуп, увидев лейтенанта, облегченно развел руками:
— Ну и добре, не люблю по гостям ходить, да еще на ночь глядя. Садись, может, чарку с морозу?
Чисто выбеленная, почти пустая комната с аккуратно покрытым гуцульской накидкой топчаном, скобленый дощатый стол, табуретки.
От картофельной самогонки в граненых стаканах пахло сивухой, зато капуста была хороша, да и хлеб — привезли все-таки — свежий, с хрусткой корочкой. Ляшко выпил не морщась, будто не ощущая вкуса, вид у него был по-прежнему рассеянный. И речь его звучала отчужденно, словно говорил не о себе, а так, что-то давнее вспоминал вслух. Лишь глубокие складки у рта выдавали старую боль…
Это случилось не более полугода назад: банды ОУН, уходя за кордон, собирали «добровольные» пожертвования, выходили из леса по вечерам, вламывались в хаты, брали что могли, опустошая у строптивых хозяев сундуки с нехитрым скарбом. У Ляшко только и было, что брошка с камушком, хорошая вещь, купленная по случаю. Хлопнул на нее все, что было, не пожалел для невесты, работавшей так же, как и он, по керамике в родном городишке, в мастерской. Может, и отдал бы, да ведь стыд — у будущей жены отнимать подарок.
— Значит, жалеешь на дело народное, тварь!
Трое их было. Двое в избе, третий — с автоматом — снаружи. Его Ляшко не разглядел — окна заморожены, вроде бы помоложе, худощавый. А этих двоих запомнил. На всю жизнь.
Кинулись они к Ляшко. И что на него нашло в ту минуту, потерял себя, вырвал брошь из чужих рук и швырнул в морду старшому. А дальше все как в дурном сне. Неживая, какая-то сладкая улыбка на розовых, колко обросших губах бандюги, поднятый приклад… Ляшко упал, не ойкнув, потом пришел в себя от резкой, огненной боли под ложечкой. Били его сапогами, насмерть. Случай помог — мимо проезжал милицейский наряд, спугнул нелюдей. Но оставаться в родных местах было нельзя… Вот он и перекочевал. Тут уже и обжился. С невестой переписывается, правда, редко. Обещает приехать к весне.
— Да только мужик я уже неважный. Печень отбита. Вот Фурманиха травами отпаивает… А как вспомню этих, бывает, такое найдет…
У Ляшко задергалась щека, он прижал ее ладонью, что-то хотел добавить и лишь перевел дыхание, утерев горстью проступивший пот…
В дверь постучали, — видимо, для приличия, — и Андрей увидел тут же вошедшего Копыто, за ним бочком протиснулся долговязый Степан с какой-то смятенной улыбочкой на лице.
— Вот, — сказал Копыто, искоса неодобрительно окинув стол с бутылью. — Шли мимо… Нет-нет, нема часу рассиживаться. Вот, просит человек для клуба большую такую вазу, как она — керамика, что ли? Заплатят тебе за особый заказ, завод-то таких вещей не делает, но ты как мастер по этому делу…
— Для цветов вазу, — сиповато заметил Степан и прокашлялся. Глаза его, устремленные на Ляшко, возбужденно поблескивали.
Ляшко промолчал. Степан, словно бы осмелев, попросил:
— Уж не откажите…
— Да я что… Только рано для цветов еще, куда спешить.
— А мы загодя, а то посадим домашние, к выборам. Девчата ждут. Уж мы вас отблагодарим.
— Ладно, попробую, без благодарностей. Для общего дела так сготовлю. Может, все ж таки присядете?
Степан не прочь был принять приглашение, даже снял шапку, но Копыто растопырил ладони:
— Завтра рабочий день. И вам не советую… Пока.
Он вышел, и Степан, поколебавшись, пошел следом, неожиданно подмигнув на прощание. Какое-то время сидели молча.
— Строгий мужик, — сказал Андрей. Ляшко все еще был полон прошлым и не сразу отозвался.
— А, да-да… — вздохнул он. — Война его ковала, партизанил, откуда ж мягкости быть? А так-то он ничего, завком наш.
— Значит, запомнили
