механизм называется проективной идентификацией (Мак-Вильямс, 2001). При этом мать, конечно, помнит о том, что в детстве голодала. Но, воюя с дочерью, может забывать о том, что это у нее самой есть проблемы с пищевым поведением.
Теперь расскажу о том, как в моей жизни отражалась история моей мамы. Ее брат Коля был старшим. Я тоже была старшей. Вероятно, от меня, просто по моему положению в семье ожидалось, что я тоже буду болеть. Мама вспоминала, как я без конца болела, и говорила: «Когда ты лежала с температурой под 40 и умирала…» На мои возражения она восклицала со слезами в голосе: «Умирала!» Когда-то на ее глазах умер старший брат. Теперь страшная ситуация из ее детства снова и снова повторялась, но при этом все кончалось благополучно: больной ребенок выздоравливал. Потом, когда я перестала постоянно болеть, я вдруг оказалась ужасно плохой, и мама стала меня все время ругать и бить, как ее саму в детстве – мать, бабушка Нюся. Теперь я играла роль не Коли, а ее самой в детстве. Конечно, кому-то надо было играть роль «врага народа». Для бабушки Нюси таким врагом стала ее маленькая дочь. Мама стала повторять то же самое со мной. (Кстати, она называла меня сталинским словом «вредитель».)
Мамин брат Коля умер в год ареста отца. Потому что на самом деле моего деда Федора арестовали. Он не пропадал без вести. Хотя нет, пропал. Арестовали – и до сих пор неизвестно, что с ним на самом деле произошло. Знала ли что-нибудь бабушка? Или ее сын? Мой дядя Коля. Так странно звучит! Он никогда не станет дядей… Бабушка Нюся всегда говорила, что ее первый муж (мамин родной отец) был плохой, а второй (мамин отчим) – хороший. Первый мог побить бабушку, а второго («этого хилого мужичонку») она сама «гоняла». Мамин муж, мой папа – воплощение обоих мужей ее мамы? Она его «гоняла», как бабушка – второго, и все равно он был плохой, как первый.
Мама всегда говорила, что я очень хорошо живу с самого раннего детства, что я «избалована». Однажды, когда я уже была постарше, я сказала папе: «Я, наверное, очень избалована…» Папа посмеялся: «Даже не переживай: наша мама баловать не умеет». В том, как в нашей семье складывалось общение, сейчас я вижу отзвуки событий из жизни моей мамы и семьи, которая ее вырастила. И думаю, как много из пережитого в свое время ее семьей наша семья переживала снова и снова.
Помню еще, как мама однажды села рядом со мной, укладывая спать, и запела колыбельную-импровизацию о том, как она жила в моем возрасте. «У меня было всего одно платьице. Мама сшила это платьице из старой занавески…» Но и что-то смешное из своего детства мама помнила. Например, что она пела: «гремя огнем, сверкая блеском Сталин, пойдут машины в яростный поход…» На самом деле, конечно, «блеском стали». Помните? Но Сталин был с нами, как всегда. Может быть, это его дух заставлял маму «гонять» папу? А потом – столько лет – меня? Кто знает…
А как папа жил в детстве? Когда-то он рассказал мне о таком эпизоде. Его на улице кто-то научил одной песенке. Вот ходит он по двору, и захотелось ему запеть: «Сталин, Сталин, что ты хочешь, людям голову морочишь?» Мать моментально молча выбежала, затащила его в дом и дала такую затрещину, что он запомнил на всю жизнь. Запомнил даже не свою боль, не обиду, а ужас, отразившийся на ее лице. Так рассказал мне папа. А я не могла понять: чего так испугалась бабушка? Папа ответил с усмешкой: «Суров был Иосиф Виссарионыч».
У деда Пети, папиного отца, были пластинки. На одной из них была такая песня:
Всюди буйно квітне черемшина,
Мов до шлюбу вбралася калина,
Вівчаря в садочку, в тихому куточку
Жде дівчина, жде…
И такая тоже:
Червону руту не шукай вечорами.
Ти у мене едина, тiльки ти, повiр!
Сейчас я могу сказать себе (той, маленькой) то, что мне почему-то никто не говорил: «Это украинский язык. Твой дед – украинец. Он любит эти песни. Когда он был маленький, как ты, он на этом языке разговаривал. Сейчас он может слушать пластинки и вспоминать свой язык». А я и не понимала, почему дед так любит слушать песни непонятно о чем. Кстати, он мог бы это для меня перевести. Но, наверное, он и не догадывался, что я не понимаю и вообще не имею представления о такой вещи, как «другой язык».
Помню, папа пел мне такую колыбельную:
Leise flehen meine Lieder
Durch die Nacht zu dir…[1]
Теперь я знаю – это серенада Шуберта. Они с мамой оба окончили факультет немецкого языка. Так что они-то знали, о чем песня. А еще прабабушка Катя была немкой. Я привыкла называть ее бабушкой. Как и папа, и тетя Эмма. Бабушка, то есть прабабушка, Катя была забавной и умела обращаться с детьми. Она шила мне тряпичных кукол, и потом мы вместе рисовали им лица химическим карандашом. Помню, я смотрю на куклу и говорю: «Не получилось». А бабушка Катя отвечает: «Ничего. Она думает, что она красивая». Подлинное ли это воспоминание? Вполне возможно. Прабабушка действительно шила кукол; есть фотография, на которой она, я и эти куклы. И она, говорят, действительно была с юмором. Кто была прабабушка по национальности, я узнала, когда ее уже не было в живых. Я увидела на ее могиле надпись: «Бернгардт Екатерина Генриховна». Еще мне тогда говорили, что во время войны ее угоняли в Германию. С тех пор я все ломала голову: но она ведь сама – немка? Зачем немцам ее угонять? Никто мне не объяснил…
Вспоминаю, как получала первые сигналы о национальностях, которые были у меня в роду. Национальность – часть нашей личной истории и нашей идентичности. Рассуждение, конечно, может показаться несколько притянутым за уши. Может, серенаду Шуберта в детстве слышали не все, но кто же не слышал «Черемшину»! Однако я предлагаю обратить внимание на то, что именно запомнилось из детства. Там было много всего, но сейчас в памяти всплывают отдельные моменты. И они всегда значимы, даже если мы не можем понять почему.
Тем временем из нашей семьи, где обитал дух Сталина, всегда кто-то пытался бежать. И папа, как
