доносились голоса, и я засомневалась, стоит ли беспокоить хозяев, но услышав свое имя, замерла у порога.
— И как тебе Вельдана? — я узнала голос Изабель.
Диего — а ее собеседником, разумеется, был именно он, — ответил не сразу.
— Откровенно говоря, я ожидал худшего. Но она вроде ничего. Слегка глуповата, но одной заумной северянки мне вполне хватило. Пусть уж лучше улыбается и кивает, чем бесконечно спорит со мной или лезет с советами. Впрочем, она довольно мила. Бледновата, конечно. Да и худая слишком. Ты говоришь, что завтра приедет модистка? Пусть хорошенько подумает над ее корсетом: груди у этой северянки я что-то не заметил, Даниель меня точно засмеет.
Я так и обмерла за дверью, едва не потеряв равновесие. Не хотелось верить, что слышу правду: ведь еще мгновение назад мне казалось, что я в самом деле понравилась Диего! Боги, он и правда обсуждает с матерью мою грудь?
— Твой Даниель тебе просто завидует: ты слишком часто выигрываешь у него в карты. А Вельдана еще слишком юна, — в голосе донны Изабель слышалась добрая улыбка, — и, похоже, плохо питалась. Ничего, откормим. Да и платье я подобрала не по размеру — моя вина. Возможно, с ее грудью не так уж все и плохо. Расспрошу завтра у Сай, если тебя это заботит.
— Не заботит, просто оденьте ее поприличней. Согласен, что лучшей невесты мне нечего желать. Главное, чтобы она оказалась сговорчивой и сохраняла верность нашей семье. А теперь, мама, я прошу меня извинить: слишком устал, пойду к себе.
Не дожидаясь, пока меня застанут за подслушиванием чужих разговоров, я со всех ног понеслась обратно в свою комнату. Лишь оказавшись внутри, прислонилась спиной к стене и попробовала вдохнуть.
— Вам плохо, госпожа? — тенью скользнула ко мне Сай.
— Нет, все в порядке, — выдохнула я.
— Будете ложиться? Я помогу вам раздеться.
— Да, наверное… Сай, пока я не забыла: отдай это письмо донне Изабель, когда увидишь ее.
Сай послушно спрятала свернутые в трубочку листки в кармашек передника, и я с удовольствием отдала себя в ее заботливые руки. Хотя прикосновений почти не замечала. В голове звонким набатом звучали колючие слова красавчика Диего: глуповата, слишком худа, не заметил груди… Боже, и это все, что он обо мне думает?
Впрочем, очутившись в постели и вдыхая дурманящий запах маттиолы, высаженной под окнами и распустившейся к ночи, я попыталась себя успокоить. В конце концов, это была наша первая встреча, а я и впрямь показала себя не с лучшей стороны. Впредь постараюсь быть умнее и попытаюсь понять, как поддерживать беседу с женихом. До свадьбы почти неделя — надеюсь, его отношение ко мне переменится.
Правда, грудь за это время мне никак не отрастить, и это, безусловно, огорчало. До сих пор я не считала, что моя вполне нормальная на вид грудь — пусть и не слишком большая — может быть предметом чьего-то внимания. Но, вспоминая всех встреченных мною сегодня саллидианок, я поняла, что бюсты у местных дам и впрямь были роскошны, а в моем гардеробе не было никаких приспособлений, которые могли бы приукрасить меня с этой стороны. Северянки отличались большой скромностью в нарядах и никогда не выпячивали наружу свои прелести.
«Стерпится — слюбится», — вспомнились мне наставления тетки Амелии перед отъездом. Думаю, и к моей худосочности Диего придется привыкнуть. А мне — к его неожиданно колючим высказываниям, кроющимся за ослепительной, чарующей улыбкой.
====== Глава 3. Правда или ложь? ======
Смерти волчьим оскалом
Ты в лицо усмехнешься (…)
Ты всегда знал,
Что не вернешься
Мельница «Зов крови»
Лекарские снадобья творят чудо: назойливая боль от обожженных ран понемногу притупляется. Старик Гидо почему-то не доверяет помощникам, хмурится, осматривая меня с ног до головы, сам втирает мази. Его прикосновения осторожны и почти не причиняют боли. Другой на его месте так бы не церемонился.
— Выпей это перед боем, — говорит он и, опасливо озираясь, достает из поясной сумки бутылочку.
— Что это? — ему удалось вызвать во мне проблеск любопытства.
— Это придаст тебе сил.
— Зачем? — усмехаюсь. — Скоро я наконец умру. Какая разница, буду я перед смертью сильным или слабым?
Лекарь хмурится, кусает губы, избегает прямого взгляда в глаза.
— Постарайся не умереть. Ты сможешь победить. Ты сильнее их всех.
Чувствую, что ухмылка превращается в застывшую гримасу.
— Зачем это вам? Поставили на меня?
— Я же знаю, — тихо признается он, не обращая внимания на издевку, — ты не должен был очутиться здесь. Может быть…
— Не может, — обрываю его жестко.
Не желаю ничего слышать. Ни к чему бередить застарелые раны.
Но я ведь уже умер. Что там может болеть, глубоко внутри, за переломанными и вновь сросшимися ребрами?
— Ты еще жив, — будто читая мысли, шепчет старик. — Борись.
— Я не хочу так жить. И с кем мне бороться? С ними? — киваю в сторону общей клетки. — Они такие же, как я. Какая разница?
— Не такие! — с жаром восклицает Гидо. — Ты другой. Может быть, есть еще надежда. Может быть, найдутся твои родственники, и тебя захотят выкупить!
— У меня никого нет, — слова звучат холодно. Как и положено звучать словам мертвеца. — Да и Вильхельмо никогда меня не продаст. Он сам говорил. Я его любимая игрушка. Он предпочтет убить меня, чем продать.
— Я напишу королю! — чуть слышно произносит старик.
— Нет, — качаю головой, как заведенный, — больше никаких писем.
— Значит, вот как ты намерен кончить? Повторить свой «подвиг»? Стоять неподвижно и пасть среди первых?
— Я не хочу жить, — ловлю его взгляд. Хочу, чтобы он увидел, что говорит с мертвецом. — Больше не могу.
— А как же Аро? — он делает последнюю попытку.
— Аро, — глаза застилает болью, когда я вспоминаю о мальчишке. — Его ждет такая же судьба, как и остальных. Думаешь, я могу его защитить? Я могу лишь отсрочить его смерть, но спасти его я не в силах. Рано или поздно Вильхельмо выпотрошил бы его на моих глазах, я уверен. Просто чтобы позабавиться, чтобы насладиться моим страданием.
— Бедный мальчик, — Гидо сочувственно проводит пальцами вдоль ссадины на щеке. — Ты ведь еще можешь все изменить.
Его жалость ранит, раздражает, бесит, будит внутри крепко дремлющего зверя. В гробу я видал их ссаное сострадание! Пустой звук, и ничего больше. Резким движением отталкиваю морщинистую руку.
— Я изменю, — угрожающе скалюсь, и старик отшатывается от меня, как от бешеного пса. — Просто выйду из игры.
Горько вздыхая, он уходит, но упрямо оставляет на столе бутылочку. Накатывает желание немедленно смахнуть ее со столешницы, разбить о каменную стену. Вместо этого зачем-то верчу ее в пальцах, бездумно рассматриваю темную жидкость.
