теша самолюбие ездоков.
Обставленная с таким шиком поездка удалась на славу. Но когда по приезде стали распрягать жеребцов, те, разъяренные, встали на дыбы и со звериным ревом набросились друг на друга.
Потом конюхи еще раз-другой, якобы по недосмотру, допускали такие поединки, что еще больше распаляло взаимную ненависть животных. Каурый жеребец тем временем еще больше раздобрел, его круп сзади округлился, как бочка. Конюхи ласково называли его львом, царственным конем, горячим, как змий. Вороного же за неуживчивый, строптивый нрав (он никого к себе не подпускал, норовя укусить или лягнуть) не жаловали, обзывали холерой, цыганом, черным дьяволом…
Вороной жеребец сторонился людей, но сердца на них долго не держал. У него была какая-то своя жизнь, а когда люди пытались вывести его из равновесия, он злился. Нередко, стоя перед яслями, вороной вдруг переставал жевать и в оцепенении застывал с клоком сена в зубах, настороженно прислушиваясь к чему-то. Его агатовые глаза сумрачно поблескивали в темноте, исполненные неведомой печали. Но сколько ни прислушивался вороной, вокруг царила тишина, и он с тем же выражением обреченности принимался хрупать сено.
Иногда ночами сквозь завыванье ветра и вьюги вороному мерещились другие неясные звуки. Он поднимал голову, настораживался. И вот уже был слышен звон колокольцев, лошадиное ржание. Это возвращался с поля табун. Глаза жеребца метали искры, он начинал топтаться в стойле, пронзительно ржать. И после этого дня два был неспокоен. А старые смирные клячи, Алчо и Божко, кротко дремавшие в соседних стойлах, не могли взять в толк, чем вызвано его беспокойство, которое не проходит так долго.
С наступлением весны вороного жеребца вместе с табуном выпускали на пастбище. Обработанные поля в те годы попадались редко, вокруг расстилалась целина, поросшая травой и высоким бурьяном, из которого доносился звон колокольцев, а самой скотины было не видать. В табуне у хаджи Петра было больше ста кобыл. Порой их темные косяки вынырнут из зарослей бурьяна, словно из леса, на открытое место: лошади двигаются плотной темной стеной, отмахиваясь от мух, фыркая, железные колокольцы бренчат глухо, уныло, а медные бубенцы откликаются тонким мелодичным звоном. Но не у каждой кобылы висел на шее бубенец, их навешивали только самым рослым и старым кобылам — тучным, с отвислым брюхом, но все еще резвым и пугливым, с лохматыми гривами и светлыми глазами. Среди молодых, стройных кобылок встречаются рыжие, вороные, каурые. Между лошадей темной масти изредка, мелькнет белая или серая в яблоках, какие выступают в цирке. Тучные кобылы с гладкими блестящими боками и длинными, хвостами не задерживаются на одном месте, щиплют на, ходу траву, бренча бубенчиками. Порой какой-нибудь жеребенок, мелко перебирая тоненькими, ножками, пронзительно заржет — тотчас в ответ по-матерински тепло и нежно откликнется одна из кобыл. А то вдруг вдалеке покажется вороной жеребец, пустится мелкой быстрой рысью по зеленому полю с высоко задранной головой и распущенной гривой, похлестывая себя хвостом по бокам. Пробежавшись, он примется щипать траву, но в поведении его сквозит беспокойство: он то и дело прядет ушами и посматривает вдаль горящими глазами.
Травы в поле хоть отбавляй, и у жеребца, как и у кобыл, шерсть лоснится, отливая синевой, как вороново крыло. Он все глядит куда-то вдаль, зажав губами пучок травы. Ноздри его подрагивают, под кожей вздуваются набрякшие, словно пиявки, жилы; стройное туловище напряжено, бьющая через край сила вот-вот сорвет его с места. Рядом покачиваются высокие стебли коровяка, усеянные крупными желтыми цветами, чуть поодаль стоят стеной кусты репейника, а за ним раскинулся широкий простор…
Вороной жеребец страшно ревнив и лют, стоит показаться на дороге повозке, как он мелкой рысцой пускается вдогонку, точно злая собака, готовый напасть на чужих людей. Проезжим приходится слезать с повозки и, ругаясь, взмахивая плетью, отгонять его.
Когда табун спускается в долину на водопой, вороной идет впереди. Он постоянно начеку и стережет табун не хуже, чем чабан свою отару. Однажды ночью на лошадей напали волки. Медара где-то замешкался. Заслышав топот кобыл, испуганное ржанье жеребят и тревожное всхрапыванье маток, он поскакал вперед. При слабом мерцающем свете звезд он увидел, как кобылы, окружив сбившихся в кучу жеребят, приготовились оборонять их копытами. А вокруг них, громко фыркая и храпя, носился вороной. Волков же и след простыл…
Тогда же, по весне — трава еще стояла свежая, зеленая — вороной опять встретился с соперником. Как-то вечером каурый, оборвав повод, выскочил из конюшни. Конюхи, спрятавшись за дом, чтоб не увидел хаджи Петр, издали следили за жеребцом, вместо того чтобы его поймать и отвести в конюшню. Вскинув голову, распусти в по ветру пышный хвост, каурый красивым галопом понесся в поле, туда, где пасся табун.
Когда до табуна оставалось не более трехсот шагов, навстречу показался вороной. Он скакал во весь опор, грива и хвост развевались на ветру. Противники не стали терять времени — принюхиваться, рыть копытом землю, гневно ржать. Подхлестываемые лютой ненавистью, они ринулись в бей. С плотно прижатыми к голове ушами, с оскаленными острыми зубами, они то взвивались на дыбы, точно боксеры на ринге, то падали на колени, норовя побольнее укусить друг друга. Поединок длился долго — безмолвный, ожесточенный. Шерсть жеребцов поумнела от пота и крови.
Между тем кобылы продолжали пастись как ни в чем не бывало, изредка какая-нибудь из них равнодушно глянет на дерущихся жеребцов и безучастно отвернется. Некоторые кобылы, из тех что постарше, подстрекаемые любопытством, сделали было несколько шагов в ту сторону, но тут же повернули обратно. Но вот каурый жеребец, более тучный и тяжелый, начал сдавать — казалось, он вот-вот свалится без сил. Он первым покинул поле боя и обратился в бегство. Вороной было настиг его и впился зубами в бок, потом вдруг остановился и долго смотрел вслед убегающему противнику, словно хотел удостовериться в его бегстве, а затем спокойной рысью вернулся к табуну. Его сухощавая голова с плотно прижатыми ушами, напоминающая голову змеи, почти касается земли. Так он пугает кобыл, гонит их перед собой, как завзятый табунщик. А в это время конюхи ведут пойманного каурого в усадьбу, искусанного и окровавленного, словно его рвал волк. Хаджи Петр с галереи делает им знак рукой, мол, отведите в стойло, глядеть невмоготу. Хозяин не простил каурому этот позор, как только раны немного затянулись, жеребца отвели на ярмарку и сбыли с рук.
А вороной, как и прежде, бродил с табуном, день ото дня становясь все строптивее. Настали жаркие дни. Его шерсть, такая гладкая и чистая прежде, потускнела, свалялась
