водяных буйволов в мокрых рисовых полях, рунных слонов за работой и диких, игравших в воде и поднимавших к небу, точно трубы, свои хоботы.
Художник брал в руки снимок за снимком. На многие он бросал только короткий взгляд и отодвигал их в сторону, некоторые раскладывал рядом, сравнивая их, отдельные фигуры и головы внимательно разглядывал сквозь кулак. О многих снимках он спрашивал, в какое время дня они были сделаны, измерял тени и все глубже погружался в задумчивое созерцание.
– Все это можно было бы написать, – забывшись, пробормотал он раз про себя.
– Довольно! – наконец, глубоко переводя дыхание, воскликнул он. – Ты должен рассказать мне еще целую массу. Как чудесно, что ты здесь у меня! Я вижу все опять совсем иначе. Пойдем, погуляем еще часок, я покажу тебе что-то интересное.
Возбужденный, забыв всякую усталость, он увлек Буркгардта на шоссейную дорогу, в поле, навстречу возвращавшимся возам с сеном.
– Помнишь, – со смехом спросил он, – лето после моего первого семестра в академии, когда мы были вместе в деревне? Я тогда писал сено, одно только сено и больше ничего, помнишь? Две недели я бился над несколькими копнами сена на горном лугу, и у меня ничего не выходило, не получалось цвета, этого тусклого, матового серого оттенка! И когда, наконец, мне удалось его добиться – он был еще не слишком хорош,› но я знал, что он должен быть смешан из красного и зеленого – я был так рад, что не видел больше ничего, кроме сена. Ах, сколько прелести в этих первых пробах, поисках и нахождениях!
– Ну, я думаю, учиться не перестаешь никогда? – заметил Отто.
– Конечно, нет. Но вещи, которые меня мучат теперь, не имеют ничего общего с техникой. Знаешь, в последние годы я все чаще при виде того или иного пейзажа или какой-нибудь картины природы думаю о детстве. Тогда все имело иной вид, и вот так-то мне и хотелось бы все это написать. На несколько минут мне иногда удается достигнуть того, что все вдруг опять приобретает странный блеск, но этого еще недостаточно. У нас есть столько хороших художников, тонких, деликатных людей, которые рисуют мир таким, каким его видит умный, тонкий, скромный старик. Но у нас нет ни одного, который рисовал бы его таким, каким его видит здоровый, заносчивый, породистый мальчуган! Правда, некоторые пробуют сделать это, но это большей частью плохие ремесленники.
Он, задумавшись, сорвал с края поля красновато – синюю скабиозу и вперил в нее взгляд.
– Тебе не скучно? – вдруг спросил он, точно пробуждаясь, и недоверчиво глядя на друга.
Отто молча улыбнулся ему.
– Знаешь, – продолжал художник, – что мне еще хотелось бы написать? Букет полевых цветов. Надо тебе знать, что моя мать умела составлять такие букеты, каких я нигде больше не видел, она была в этом отношении прямо гениальна. Она была настоящий ребенок и почти всегда пела, одевалась очень легко и носила большую коричневую соломенную шляпу, я вижу ее во сне всегда в таком виде. Вот такой букет полевых цветов, какие она любила, мне и хотелось бы написать: скабиоза, и кашка, и маленькие розовые колокольчики, вперемежку с какими-нибудь красивыми травками, а в средину воткнут зеленый колос овса. Я принес домой сотни таких букетов, но это было все не то. В нем должен быть весь аромат поля, и он должен быть такой, как если бы она сама составила его. Белая кашка, например, ей не нравилась, она брала только особенную, редкую, с лиловатым оттенком, и она могла часами выбирать между тысячами травок, пока не останавливалась на какой-нибудь одной. Ах, я не могу выразить, ты не поймешь.
– Я понимаю, – сказал Буркгардт.
– Да, так вот об этом букете я думаю иногда по целым дням. Я отлично знаю, какой должна быть картина. Она не должна представлять собою этот хорошо знакомый нам кусочек природы, воспринятый хорошим наблюдателем и упрощенный хорошим, ловким художником, но не должна быть и сантиментальной и слащавой. Она должна быть совсем наивна, как видят одаренные дети, не стилизована и полна простоты. Картина в тумане, с рыбами, что стоит в мастерской, как раз противоположность этому, но надо уметь и то и другое… Ах, я хочу еще много писать, много!
Он свернул на узкую тропинку, которая вела слегка в гору на круглый, отлогий холм.
– Теперь смотри хорошенько, – предупредил он, вглядываясь, как охотник, перед собой в воздух. – Как только дойдем доверху! Это я напишу осенью.
Они достигли верхушки пригорка. По ту сторону его лиственный лесок, пронизанный косыми лунами заходящего солнца, задерживал собою взгляд, который, будучи избалован светлым простором луга, не сразу разбирался в гуще деревьев. Под высокими буками, между которыми стояла каменная, обросшая мхом скамья, проходила дорожка, и, следуя за ней, глаз находил просвет: за скамьей, сквозь темную чащу древесных крон, открывалась, сияя, глубокая даль – полная кустарника и ивовой поросли долина, иcсиня-зеленые изгибы сверкающей реки, а совсем вдали теряющиеся в безграничности ряды холмов.
Верагут указал вниз.
– Это я напишу, как только буки начнут расцвечиваться красками. А на скамью, в тень, я посажу Пьера, так что в долину придется смотреть мимо его головы.
Буркгардт молчал и слушал друга с душой, полной жалости. «Как он старается обмануть меня!» – с тайной усмешкой думал он. – »Как он говорит о планах и работах-› Прежде он этого никогда не делал». Это имело такой вид, как будто он хотел перечистить все, что еще доставляло ему радость и примиряло с жизнью. Друг знал его и не шел ему навстречу. Он знал, что это недолго продлится, что скоро Иоганн сбросит с себя все накопившееся за эти годы и освободится от бремени ставшего невыносимым молчания. И в ожидании этого он с кажущимся спокойствием шел рядом с ним, грустно удивляясь, что даже и так высоко стоящий человек в несчастье становится ребенком и продирается сквозь шипы с завязанными глазами и руками.
Вернувшись в Росгальду и спросив о Пьере, они узнали, что он поехал с фрау Верагут в город, встречать господина Альберта.
IV
Альберт Верагут стремительно ходил взад и вперед по гостиной матери. С первого взгляда казалось, что он похож на отца, потому что у него были отцовские глаза, но на самом деле он гораздо больше походил на мать, которая стояла тут же, прислонившись к роялю, и следила за ним внимательным, нежным взглядом. Когда он снова прошел мимо нее, она удержала его за плечи и
