тело, «массивное в бесконечной степени и свое время собравшее во всей его бесконечности», вторит Флоренскому Лосев и не скрывает восторга, – ну еще бы, тут обнаруживается естественнонаучное подтверждение его любимому платонизму, еще бы, «весь платонизм в этой формуле» 19.
Итак, перед нами предстал органически сложенный мир, мир живой рельефности, непрестанной подвижности и разнокачественности, мир естественной соединенности идеи и материи. С удовлетворением узнаваемые Лосевым, то – очертания античного космоса проглядывают сквозь призму физической теории Эйнштейна. Осталось заметить еще одно: каждая из названных черт такого мира по Проклу – Эйнштейну – Лосеву напрямую сочетается с фундаментальной для творчества Лосева категорией выражения. О «выразительности» в связи с музыкальной «напряженностью» и «фигурностью» уже шла речь, и соответствующий ряд характеристик без труда прослеживается по лосевским текстам. «Выразительность есть именно слияние внутренне-идеального и внешне-материального в одну самостоятельную предметность», – читаем мы в недавней «Истории античной эстетики» 20; «синтезом бесконечности и конечности мирового пространства является фигурность этого пространства», именно диалектика выразительности «требует фигурности пространства, конечности мира и превращаемости каждого тела в другое», – согласное эхо доносится издалека «Диалектики мифа» 21.
Приведенных свидетельств вполне достаточно, чтобы констатировать, что интерес Лосева к теории относительности был не случаен. Конечно, здесь не должно быть иллюзий – многие философские установки рационалиста Эйнштейна, как принято считать, идейного преемника Декарта и Спинозы 22, принципиально чужды Лосеву и мыслителям, ему единоприродным, – таков, как уже сказано, Флоренский. Но тема различий лежит за рамками нашего рассмотрения, потому здесь можно лишь бегло указать (вроде отсылающего жеста вместо подробных объяснений) на некий коренной принцип для разграничения. Установка на синтезирующее мировоззрение обнаруживается и у Эйнштейна и у Лосева, но для первого оно достигается, «бегством от чуда» (формулировка Б.Г. Кузнецова на основании автобиографических признаний Эйнштейна), второй же всегда рассматривает чудо – в кавычках для слова нет никакой нужды! – как вершину синтетичности и в «Диалектике мифа» доказывает это.
А «свой интерес» к теории относительности у русской философии в лице Флоренского и Лосева действительно был. Он состоял хотя бы в том, что парадоксальные выводы новой (для начала XX века) физической теории хорошо укладывались как кирпичики в грандиозном здании «конкретной метафизики», по Флоренскому, или лосевской «абсолютной мифологии». Роковая российская история основательно позаботилась, чтобы та беспрецедентная по мощи попытка синтеза, что явлена в 20-х годах XX века, осталась незамеченной или бесполезной, но… но рукописи не горят. Современная мысль, взыскуя «неклассического идеала рациональности» (вспомним определение М. Мамардашвили) и мучительно стремясь одолеть разрывы бесконечного и конечного, непрерывного и дискретного, формы и материи, бытия и сознания и т.д. и т.д., мысль вернулась-таки к тем самым вопросам, что уже были поставлены когда-то и в определенной мере даже исчерпаны. Дабы последнее не показалось голословным, отыщем в «Диалектике мифа», к примеру, перечень известных антиномий бытия (глава IX) и предложенные Лосевым направления их диалектического разрешения в познании (глава XIV). Еще поучительнее, изучая упомянутую книгу Мераба Мамардашвили, встретить утверждение о настоятельной необходимости «введения сознательных и жизненных явлений в научную картину мира» (здесь прежде всего и видится «неклассичность» нового типа рациональности), что невозможно без решительного отказа от декартовского дуализма. Не забудем прочитать и строки о «мире в работе» (как не вспомнить бытовое: витрина в работе) и чаемой «явленности» по-новому подвижного и живого мира 23 – сколько тут обнаруживается и категориальных совпадений и принципиального сходства со сквозными темами первого лосевского «восьмикнижия»! Или взять некоторые современные исследования пространственно-временной структуры Вселенной, генетически связанные с теорией относительности, к примеру упомянем длительную дискуссию по поводу «антропного космологического принципа». Согласно этому принципу, фундаментальные физические постоянные оказываются неожиданно тесно – для «голого» позитивизма неожиданно! – связанными с условиями существования самого физика, наблюдателя, человека. А Флоренскому этого рода связь была ясна по меньшей мере за полвека до Б. Картера и новых космологических изысканий, ибо «внутренняя соотнесенность человека и мироздания» изначальна в его философской антропологии или, точнее, антроподицеи 24. И если даже у одного из создателей новейшей так называемой инфляционной космологии мы обнаруживаем любопытные предсказания о появлении в обозримом будущем «единого подхода ко всему нашему миру, включая и внутренний мир человека» 25, если из стана известной брюссельской школы физиков и прежде всего устами Ильи Пригожина пусть и донеслись призывы к развитию «нового диалога человека с природой», к «новому альянсу», к умосозерцанию мира не «извне», а «изнутри» 26, то не мешало бы поумерить похвалы по поводу смелой прозорливости сегодняшних мыслителей и уже из чувства исторической справедливости воздать должное автору «Диалектики мифа».
1.5. «Античный космос и современная наука»
и современная наука
1. О семантике союза «и»
Явственная монотонность и два кряду союза «и» в заголовке нашего текста не смогут удовлетворить строгий эстетический вкус и вообще угрожают явить признаки «топорности», если не удастся сразу же показать функциональность и даже, может быть, необходимость предпринятого способа выражения. Вместе с тем, надо полагать, читателю вряд ли будут интересны только чьи-то рефлексии по поводу структурных тонкостей некоего комментария, ибо подлинный интерес должен представлять и представляет только комментируемый текст А.Ф. Лосева. Отсюда ясно, что если уж вести разговор о двух «и» заголовка (о первом, что скрепляет лосевское название «Античный космос и современная наука» 1, и о втором, к названию этому примыкающем), то целью такого предприятия должно быть только посильное толкование двум фактам, двум событиям отечественной культуры – свершившемуся в 1927 году и свершающемуся ныне.
Начнем с события более раннего. Будучи первой в ряду знаменитого (первого) «восьмикнижия», попытка Лосева не отстраненно «повествовать о былых мечтах человечества», но прежде всего «понять античный космос изнутри» (6) как бы осеняет собой все его работы 20-х годов и оформляет одну из главных творческих интуиций автора. «Понять изнутри» и при этом жить в XX веке да еще «в его минуты роковые» – это сочетание (это «и») никак не предполагало бегства от действительности, но как раз обращало к ней, высвечивало действительность светом истины. Нет сомнений, что по самому большому счету и для самого взыскательного работника науки составили бы честь те образцы скрупулезных переводов из античных авторов и та смелая широта и одновременно утонченная дробность анализа, что мы находим в «Античном космосе» и прослеживаем как верный признак авторского стиля в последующем творчестве Лосева. Оценим хотя бы энергию размаха из начала книги: «буду иметь в виду,
