Книга Старик и ангел - Александр Кабаков

Примерно через два года семейной жизни Сергея и Ольги Кузнецовых жизнь эта стала однообразной настолько, что можно было подумать, будто они женаты по крайней мере лет десять.

Сергей Ольгу не то чтобы любил — его отношения к женщинам вообще никак нельзя было описать этим словом, — но испытывал к ней сильную, ровную и, если можно так выразиться, безотказную страсть. Это значило, что как только они оставались в закрытом помещении — в своей комнате родительского дома Шаповаловых; в фанерном домике институтского пансионата на Азовском море, где они проводили по крайней мере месяц из длинного преподавательского отпуска Сергея; в купе дорогого вагона СВ, билеты в который, при жестком осуждении мотовства со стороны Георгия Алексеевича и Варвары Артемьевны, потому и брались, что купе было двухместное; или даже в большой темной комнате, в которой их оставлял ночевать после долгой гулянки приятель, живший на другом конце области, причем в этой же комнате спала на полу еще одна пара, — Сергей немедленно и без всякой подготовки удовлетворял свое желание. Он придавал Ольге более или менее удобную в этих обстоятельствах позу и через минуту-две однообразных и очень энергичных движений достигал желаемого, успокаивался, а еще через минуту крепко засыпал — поскольку очень часто бывал в это время не вполне трезв. Единственное ограничение, которому он привык подчиняться, — соблюдение тишины в любой момент ввиду абсолютной звукопроводимости всех стен, которые окружали их жизнь, а то и присутствия в помещении посторонних. Так что он почти беззвучно хрипел, будто во сне, вот и все, а Ольга и вовсе не издавала ни звука, только если приложить ухо к ее груди можно было иногда услышать тонкий писк, будто где-то далеко плакал потерявшийся щенок. Но Сергей никогда уха к груди Ольги не прикладывал, ему это было совершенно ни к чему.

Словом, любовь их все еще существовала как бы в бараке, обнаруживая связь поколений.

Так происходило каждую ночь, иногда и два раза за ночь, поначалу и три, и даже не обязательно ночью — если обстоятельства благоприятно складывались днем.

При таком абсолютном забвении каких-либо мер предупреждения беременности ребенка у них не получалось. Сергей, конечно, не знал историю своего рождения, не то обязательно подумал бы, что и тут есть некая таинственная закономерность — при своем суровом математическом образовании он был отчасти склонен к мистическим объяснениям жизни. Но у молодых Кузнецовых ребенка не получалось решительно, и никакие советы бедной Марии Яковлевны Коган, давно истлевшей на поселении под Карагандой, не помогли бы. Потому что и без этих советов новое поколение Кузнецовых принимало любые, самые невообразимые позы, в том числе, конечно, и ту, благоприятную для зачатия, даже не придавая значения ее простонародному неблагозвучному названию, — а ребенок не получался.

Страдали от этого только старики, особенно Георгий Алексеевич.

Главная тайна и гордость этого семейства состояла в том, что Шаповаловы были из дворян. Никаких чувств, узнавши это, Сергей не испытал, но понял, что это знание — серьезная часть мира, в который он попал. И при любом повороте в эту сторону любого разговора делал почтительное лицо. Дворяне Шаповаловы были настоящие. Отец Георгия Алексеевича рано дослужился до статского генерала по почтовому ведомству, в революцию быстро от голода помер. А сам Георгий Алексеевич еще мальчишкой понял, что о дворянстве надо забыть раз и навсегда, никуда не лезть, жить тихо и незаметно — тогда, может, не истребят. Учиться дальше, чем на мастера-электрика, даже не пытался, от вступления в партию как-то удачно уклонялся. Всю войну прошел в ремонтной мастерской бригады тяжелой артиллерии, а после войны как устроился в только что организованный институт, так с тех пор и никуда. Портрет его висел, конечно, на доске почета, и на этой фотографии дворянство явно проступало и в чертах, и в выражении лица, но кто же разглядывает фотографии на досках почета… А первый отдел режимного института дворянство тов. Шаповалова не то чтобы просмотрел, а значения ему, видимо, не придал: у государства теперь были другие главные враги — евреи, например, прежде заслуженно считавшиеся этого революционного государства опорой, а теперь сделавшиеся сионистами…

Что до Варвары Артемьевны, в девичестве Гарт, то она была и вовсе поповская дочка. Отец ее, как положено младшему в большой мелкопоместной семье давно обрусевших немцев, пошел в священники. Был рукоположен некстати в начале четырнадцатого, неожиданно — уже творилось во всех сферах жизни один Бог знает что — получил приличный приход в ближней слободе… Но тут загремела Германская война, и попа с немецкой фамилией добрые прихожане несколько раз собирались бить, однако до поры до времени обошлось — пока все не рухнуло окончательно, и покатилось, и разлетелось… Отца Артемия застрелили на паперти, куда он вышел благословлять буйную молодую толпу, надеясь усмирить ее, перекрестя, — но уж конечно, застрелили не за то, что из немчуры, а как попа, наемника помещиков и буржуев. При этом семейство его небольшое — вдову и троих девочек-погодков — почему-то не тронули, возможно, бабы не разрешили: матушка была единственная на всю слободу и при этом первоклассная акушерка. Старших девочек сыпняк прибрал, а Варя выжила, и уже в восемнадцать — как-то просочившись в медицинский техникум — приняла от матери всю брюхатую клиентуру. В священнический дом после второй войны и пришел в зятья Георгий Алексеевич, в доме этом тогда еще немногое изменилось — только иконы, обернутые рогожей, были прибраны подальше, в подпол. Дом понемногу подновили, провели свет, воду, завели привозной газ в баллонах… И жили себе, пока не продолжил традицию приймаков Сергей. Времена были новые, но Шаповаловы привычно всего опасались — при этом гордились всем, включая уцелевшие из поповской библиотеки энциклопедии, и ненавидели все, из-за чего гордиться приходилось тайком. Сергею — и то не в первый год — под большим секретом рассказали про шаповаловско-гартовское происхождение. И про деда-генерала, не только вынужденно, но и специально уморившего себя голодом, покончившего таким образом с собой из отвращения к новому подлому порядку. И про позорную страницу из жизни священнической вдовы, Ольгиной бабки, а Варвары Артемьевны матери, сошедшейся и зарегистрировавшейся — от страху, чтобы из дому с девчонкой не выставили и чтобы без хлеба не пухнуть, — через полгода после убийства законного мужа с каким-то уполномоченным по фамилии Мирский. Так что, может, поэтому-то дом и не отобрали. Мирского, ездившего по губернии с инспекциями насчет зерна, мужики вскоре благополучно сожгли в сарае ночью, но бывшая матушка осталась Мирской, никто ее не трогал, сделав вид, что забыли поповское прошлое повивалки. А после, когда пришел к ней в зятья фронтовик Шаповалов, и вовсе стали они обычной советской семьей, простыми советскими людьми.

Про все это рассказывалось вечерами, тихо, с мелкими подробностями и с непролившимися слезами застарелого злопамятства в глазах. Сергей скучал, Ольга сидела с непроницаемым лицом, можно было обнаружить в этом выражении и некоторую неприязнь, и обиду, но Сергей не присматривался, так что на кого обида и к кому неприязнь — оставалось неизвестным. Вообще Ольга, неразговорчивая от природы и по воспитанию, сделалась постепенно почти безъязыкая.