– Никому не говорила, а тебе скажу, –бормотала она едва слышно. – Я ведь не родилась матушкой-игуменьей, нет,не родилась! Жила я когда-то в миру, звалась честной вдовой купеческой, и былау меня дочь – цветик ненаглядный, Дунечка. Скромно жили мы, а все ж наследствомужнино мало-помалу расточилось, и когда присватался за Дунечку богатыйчеловек, я только обрадовалась и благословила ее. Что ж, что был он многостарше, зато умнее, добрее, думала я. Нет, ошиблась… Не знали мы с доченькой,да узнали вскорости, что был он человек злорадный, мздоимствующий, а пуще всего– пьянствующий. Укоренилась в нем сатанинская злоба безмерного хмельногоупивания. Разум его помутился. В его-то года не плотоугодия устраивать, но оспасении души своей попечительствовать должно! Однако же и души в нем тоже не было.Заведомо ждал он от Дунечки всего худого и злого, и не было ей пощады от егокулаков. Ко мне редко он дочку отпускал, я чуяла неладное, а перечить неосмеливалась. Дунечка меня, бывало, просит: «Забери меня домой, матушка!Страшно мне!» – а мне и самой страшно против ее хозяина пойти. Вот и наказалменя бог за трусость, за безропотность… Однажды привиделся мне сон, будто сновая молодая, вдобавок – чреватая. Мужа моего дома нет, а я будто бы уж совсем насносях. И вот в полночь рождается у меня ребенок… Нет, не Дунечка – мальчик.Спеленала я его, положила к себе на колени и вижу: у ребеночка глаза лютые,смотрит он на меня так, будто съесть хочет! Испугалась я, положила ребенка взыбку, а сама на печь улезла. И вдруг… выскочил ребенок из зыбки, и не ребенокэто вовсе, а муж дочери моей, и тоже лезет на печь и говорит: «Настал и твойчас, напьюсь я твоей кровушки!»
– Ох ты, свят, свят, свят! –испуганно забормотала тогда Алена.
– Что, страшно? – безжизненноусмехнулась игуменья. – Вот и мне страшно было. Ты крестишься, а я от бедыне открестилась! Наутро узнала, что в ту ночь зять убил до смерти жену свою,дочь мою Дунечку!
– Убил… – эхом отозваласьАлена. – Да чтоб ему вечно на том свете в смоле гореть горючей!
– Может, теперь и горит, – печальносказала мать Мария. – Сослали его в каторгу. Было это тридцать лет томуназад. Небось и душегуб Дунечкин помер уже.
– Мать честна! Тридцать лет назад! –с испугом проговорила Алена. – Да как же ты эти годы прожила, матушка?
– Горе свое молитвой смиряла. Не скрою: хотеларуки на себя наложить, да был мне знак: явилась ко мне дочь-страдалица исказала: «Несчастье свое ты можешь обратить на спасенье души!» Я не виделатогда другой двери, в которую стоило бы войти, кроме двери монастыря. Но,отправившись на служение господу, дала я некий обет… и вот сегодня узнала, чтовышел срок сей обет исполнить.
– Как же ты это узнала?
– А сон видела. В точности тот же сон,что и перед смертью Дунюшки! Только из зыбки выполз не зять мой, а другоймужик, столь же злообразный, исполненный лютости. И поняла я: срок насталспасать чью-то душу.
Настал срок Аленина воскресения…
Но, только-только начав отогреваться в нежной,почти материнской любви, она вновь очутилась одна-одинешенька в мире, и вновьчувство, явившееся у нее после смерти отца: будто стоит она на высоком юру,обуреваемая со всех четырех сторон ледяными ветрами, – овладело ею и ужене покидало, как не покидали, терзали, мучили исчадия ее замужней жизни:теперь, после смерти матушки-игуменьи, их некому было отгонять от Алены!
Слезы потекли сильнее. Родной матери своей онане помнила: по словам отца, ту задрал медведь, когда Аленушке и пяти годочковне было. Сгинул вместе с матушкой и новорожденный младенчик, младший брат. Вигуменье Марии она обрела вторую мать, но утратила ее, не успев даже поведатьсамую главную тайну своей жизни. В рассказах своих Алена все подбиралась к ней,все ходила вокруг да около, прежде пытаясь объяснить, отчего сошлись против неевсе обстоятельства, все мало-малейшие случайности… но теперь уже поздно,остается только скорбеть, и надрывать душу, и сожалеть, что не целовалаежеминутно теплые руки матушки Марии, стократно благодаря ее за милосердиенесказанное…
– Это с кем же ты спросилась-то? Илипосвоевольничала?!
Резкий, громкий голос заставил Аленусодрогнуться, и тело ее вмиг пошло ознобными пупырышками. В точности так бывалос нею прежде, стоило только увидеть мужнину сестру Ульяну Мефодьевну или хотябы услышать ее медово-ядовитый голосок. Так бывает с ней и теперь, стоит толькоувидеть трапезницу сестру Еротиаду или хотя бы услышать резкий, будто внезапныйи болезненный хлест по щеке, голос ее.
Алена наклонила голову, изо всех сил пряча подсмирением и спокойствием лютый страх, постоянно снедавший ее в присутствиисестры Еротиады.
Боже праведный, великий, ну что ж она снова нетак сделала?! Ко времени начала приготовления обеденной трапезы бочкаполнехонька всклень, как всегда приказывала сестра Еротиада, а ежели Алена ирасплескала вокруг немного, когда в сердцах отшвырнула бадейку, так ведь онаподотрет лужу в единое мгновение ока!
Сестра Еротиада приблизилась к бочке ипоглядела на темную, дышащую прохладою воду с таким ужасом и отвращением, какбудто на дне бочки ей открылись бездны преисподние.
– Разве я уже велела тебе воду принести?Только после указу моего тебе следовало за бадью браться! А ты почему посмеласвоевольничать?
Алена подняла глаза, едва живая:
– Но как же? Вы, сестра, задерживались вкладовой, мне указа дать было некому. А ведь полдень скоро, нипочем не поспетьс обедом, кабы я ждала…
– Нет, нет! – покачала головойЕротиада. – Так в монастыре не живут! Ступай-ка ты эту воду вылей под горуи принеси другую. Да помни: в другой раз не самочинничай, ведь это дело вражье!
Алена слабо улыбнулась, не поверив своим ушам.Быть того не может, чтоб это говорилось всерьез! Ведь ей нипочем, хоть бегомбегай туда и обратно, не поспеть теперь в срок до трапезы! Двадцать раз – водувылить всю, да двадцать – новой принести… Нет, немыслимо такое! Сейчас сестраЕротиада сурово кивнет и скажет: «Ну, так и быть…»
Сестра Еротиада сурово кивнула:
– Ну а коли из-за тебя запоздает нынчетрапеза, у каждой сестры на коленях будешь молить прощения.
– За что? – выдохнула Алена, непостигая, зачем, почему Еротиада так поступает с ней.
Та вскинула подбородок:
– Тебе мало, за что прощения просить?!Небо принадлежит богу, а земля – дьяволу. Ты же из земли взята. Помни об этом,убийца! Спасена, да не прощена – вот про что помни!
Алена опустила глаза.
Спасена, да не прощена… Она никогда незабывала об этом. Только прощать ее было не за что. Не за что!
