в данном случае отождествляемое с языком, Духом, метафизикой или даже с политикой смертности[23] – в данных обстоятельствах все эти термины становятся многочисленными псевдонимами одного и того же Невыразимого. Сказать, что сплочённость Воображаемой партии имеет метафизический характер, значит конкретно указать на эту ежедневную войну, в которую уже вовлечён каждый из нас, и которая противостоит всестороннему отрицанию любой формы-жизни. На этом этапе необходимость объединения Воображаемой партии становится обязательной для всех её элементов как нечто равнозначное её осознанию: «Борьба идёт между современным миром, с одной стороны, и всеми прочими возможными мирами – с другой» (Пеги, «Объединённые заметки»). Все, кто любит истину, но, конечно, не одну и ту же истину, находят общий язык, чтобы разрушить ничтожную метафизику товара, и присоединяются к Воображаемой партии. Но движение, посредством которого создаётся единство, является также тем, с помощью чего возникают и укрепляются различия. Каждое отдельное сообщество в своей борьбе против пустой всеобщности товара постепенно осознаёт себя особенным и доходит до осознания собственного своеобразия, то есть воспринимает своё отражение и опосредует себя через всеобщее. Оно становится частью конкретной общности Духа, чья прогрессия сквозь формы устраивает пир, на котором всласть напьются все неприводимые к единому знаменателю. Фрагмент за фрагментом продолжается реапроприация Общего. Так в ходе борьбы хаотичная деятельность сообществ приобретает сложное и архитектоническое структурирование, подобное системе метафизических каст, принципом которой может быть лишь игра, то есть суверенное сознание Небытия. Каждое метафизическое царство неторопливо изучает границы своей территории на континенте Бесконечности. В то же время образуется повсеместная общность, содержащая в себе все дифференцированные совокупности региональных общностей, то есть являющаяся чертежом их границ. Следует ожидать, что с приближением победы участники Воображаемой партии больше не будут вести так много сражений, чтобы победить врага, слабеющего во всех отношениях, и у них появится возможность дать волю их метафизическим разногласиям, которые они намерены исчерпать физически и посредством игры. В этом отношении они являются яростными сторонниками насилия, но насилия агонистического, в высшей степени ритуализированного и богатого смыслами. Как можно видеть, и было бы глупо огорчаться по этому поводу, триумф Воображаемой партии также будет её гибелью и её распадом.
Умберто Боччони. Состояния души. Те, кто уезжает. «Они рвутся прочь из этого состояния, в котором ЛЮДИ хотели бы их удержать»
«Учительница говорила, затем писала на доске, и она ждала, пока мы запишем запишем, запишем всё, что бы она ни сказала. И вдруг я увидел, какая красота была снаружи. Не следует утруждать других, если мне не нужно то, что они предлагают. И я ушёл».
(“Le Monde”, вторник, 7 июля 1998)
XXV
Форма Публичности, которую предвещает и влечёт за собой Воображаемая партия, не имеет ничего общего с чем-либо, что могло быть выработано в рамках классической политической философии. Если бы нужно было приписать ей каких-либо предшественников, надлежало бы обратиться в памяти к мимолётным наброскам, сделанным в редкие и драгоценные моменты восстаний, в Советах, в Коммунах, в арагонских общинах 1936–1937 годов или в секретных школах Каббалы, например, в Цфате. Каждый раз, когда ей удавалось получить доступ на неблагодарную сцену Истории, последствия были безграничны. Лишь немногие из тех, кто пережил один из таких моментов, возвещавших своё появление, разнося в щепки все урезанные и ограниченные формы Публичности, из тех, чьи глаза выдержали бесподобное зарево restitutio in integrum[24], Тиккуна, впоследствии могли вытерпеть обычный облик мира. Но как неизбежное следствие эволюции, продолжавшейся во всех развитых рыночных обществах, то, что мы знали только как насильственное вторжение, сейчас внедряется молчаливо и незаметно, спокойно и надолго, и его прогресс кажется сам собой разумеющимся. Воистину любопытное зрелище: Мир, в котором господствующие формы существования, согласно задумке, признают себя устаревшими, но продолжают существовать, как будто ничего не произошло; и одновременно с тем за пределами крайнего отчуждения Публичности, навязанного Спектаклем, и в качестве противовеса ему мы видим, как возникает человечество, проникнутое противоположным принципом, для которого чувственность является хлебом насущным, пусть даже и поддельным. Возникают хрупкие миры, свободные от необходимости производить, свободные от цепей труда, для которых избирательная близость – это всё, а рабство – ничто. На руинах мегаполисов больше не осталось ничего живого, кроме этих непостоянных скоплений, объединяющих индивидов, которые больше не находят никаких поводов для отчуждения и обходят его стороной. Рабство людей Спектакля кажется им настолько же нелепым, насколько их свобода оказывается непостижима для рабов. В неопределённости их существования проблематичность мира перестала быть проблематичной, она стала темой проживаемого ими. Язык больше не кажется им тяготящей экстериорностью, которую надлежит усвоить, чтобы затем применить к миру: он стал непосредственной субстанцией этого мира. При любых обстоятельствах их действия неотделимы от их слов. Таким образом, мы можем понять, что Спектакль, в котором политика и экономика остаются отдельными от метафизики абстракциями, представляет для них устаревшую форму Публичности. Но на самом деле все старые, окаменевшие дуализмы были упразднены в субстанциональной преемственности чувств. В этих всеобщностях, богатых чувствами, цельных и открытых, вечность обнаруживается в каждом мгновении, а вселенная – в каждой её детали. Их мир, город вмещает их как интериорность, в то время как их интериорность принимает масштабы мира. Они уже отчасти, но, к сожалению, обратимо и временно существуют в «восстановлении разрушенного единства, реального и трансцендентного» (Лукач). Если бы не прихоти власти, их жизнь сама по себе стремилась бы к реализации всех человеческих потенциальностей, которые она содержит. Эта грядущая форма Публичности соответствует её максимальному раскрытию, то есть она соединяется с языком без каких-либо ограничений, то есть она и есть язык, поскольку ей известно молчание. Теперь сущность нельзя отличить от внешности, но человек перестал путать их с самим собой. Теперь у Духа есть своя Обитель, и он мирно наблюдает свои собственные метаморфозы. Теперь язык – это единственный, новый и вечный Закон, который выходит за рамки всех былых законов, материей которых, он, безусловно, был, но в неподвижном состоянии. Если прежние формы Публичности возникали в виде более-менее сбалансированных, более-менее гармоничных конструкций, нынешняя, наоборот, является горизонтальной, лабиринтообразной, топологической. Никакое представление не может превзойти её ни в одной точке. Всё её пространство требует быть исследованным. Что касается оперативного соединения Воображаемой партии, что касается иннервации этого мира, то она обеспечивается не какой-то вертикальной системой делегирования, но способом передачи, который сам по себе вписан в безграничную горизонтальность языка: Примером. Плоская география мира Тиккуна ни в коей мере
