Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
«демагогические» и «инакомыслящие» элементы, «остатки разгромленных в свое время партией различных мелкобуржуазных, формалистических группировок и течений» нашлись едва не в каждой из писательских организаций страны. К числу «мальчиков для битья» прибавили Даниила Гранина за рассказ «Собственное мнение» (Новый мир. 1956. № 8), Александра Володина за пьесу «Фабричная девчонка» (Театр. 1956. № 9), Семена Кирсанова за поэму «Семь дней недели» (Новый мир. 1956. № 9), Евгения Евтушенко за поэму «Станция Зима» (Октябрь. 1956. № 10) и, уж конечно, всех, кто «засветился» в «Литературной Москве» – от Ильи Эренбурга до Юрия Нагибина. В докладных записках по инстанциям отмечено было даже, что
фрондерствующая группа московских литераторов пытается оказать влияние и на другие виды искусства. Так, например, на художественном совете киностудии «Мосфильм» Э. Казакевич, А. Твардовский отстаивали вместе с автором сценария В. Тендряковым порочный кинофильм «Тугой узел», который был объявлен подлинно партийным, программным для нашего искусства произведением[93].
Ударили, естественно, и по попыткам пересмотреть историю советской литературы. «Цветаева – явление крошечное», – констатировал А. Дымшиц, заметив одновременно, что «путь Пастернака нас огорчал и огорчает по сей день»[94]. «В стихах Заболоцкого преобладает унылый и маленький мирок», – заявил Е. Долматовский[95], а питерского прозаика Петра Капицу стихи Мандельштама разочаровали «низким уровнем мастерства»[96].
Что же до членов альманашной редколлегии, то их, как это и делается обыкновенно, попытались расколоть. И на всех этих пленумах, партийных собраниях, и в печати. Они почувствовали себя оскорбленными, и 25 мая 1957 года, откликаясь на очередную газетную передовицу «Народ ждет новых книг», Александр Бек, Константин Паустовский, Владимир Тендряков отослали письмо, где сказано:
Критикуя альманах «Литературная Москва», редакция «Литературной газеты» по непонятным нам соображениям упоминает фамилии лишь четырех членов редколлегии альманаха, а именно: т.т. Э. Казакевича, М. Алигер, В. Каверина и В. Рудного.
Мы, нижеподписавшиеся, тоже являемся членами редколлегии альманаха «Литературная Москва», как это указано на заглавном листе первого и второго сборников, и полностью несем ответственность за их содержание[97].
И, воля ваша, лучше помнить этот самоотверженный жест солидарности, чем то, что со временем большинство членов редколлегии, прежде всего коммунистов, под чудовищным каждодневным давлением вынуждены были пусть не отречься от своего детища, пусть не предать своих товарищей, но все-таки покаяться.
13
Не сразу, совсем не сразу.
Уже и Д. Гранин, автор «Собственного мнения», и В. Кетлинская, поначалу публично поддерживавшая роман «Не хлебом единым», признали свои ошибки, а пристегнутые к «ревизионистам» К. Симонов, О. Берггольц, В Губарев – свои заблуждения. Уже и «„беспартийный писатель“ С. Кирсанов, серьезно отнесясь к критике своей поэмы „Семь дней недели“, заявил, что решительно переделывает свое произведение»[98]. А главные обвиняемые, – как сказано в одном из газетных отчетов, – «упорствовали в молчании», и этот, – опять же из отчетов, – «подвиг молчания» очень донимал птиц ловчих и их дрессировщиков.
Да вот пример.
Объединенное собрание парторганизаций московских писателей и правления СП СССР – для вящего устрашения – проходит не в Доме литераторов, а в Краснопресненском райкоме КПСС. Большой сумрачный зал набит битком. Установочную речь произносит кандидат в члены Президиума, секретарь ЦК Е. Фурцева, затем привычное бичевание ослушников в прениях, заранее заготовленная зубодробительная резолюция с осуждением «Литературной Москвы» и ее редакторов…
Кто за? Кто против? Те, кто против, – вспоминает В. Тендряков, – опять-таки привычно, чтобы руки не поднимать, прячутся, пригибаясь, за спинами друг у друга. Но на заданный для проформы вопрос: «Кто воздержался?» – «в первом ряду подымается рука. И зал, колыхнувшись, привстает, молчаливо и почтительно. Рука Казакевича – беспомощная, щемяще жалкая в своем одиночестве. Но она поднята, эта рука!» И, – продолжает Тендряков, – «тот, кто ее видел, может считать, что был свидетелем одного из первых проявлений гражданского мужества после казарменной эпохи Сталина. Если не самым первым…»[99]
14
Давили, впрочем, на ослушников все круче. Вот и Александр Бек сдался. Сдалась Маргарита Алигер:
Я как коммунист, принимающий каждый партийный документ как нечто целиком и беспредельно мое личное, непреложное, могу сейчас без всяких обиняков и оговорок, без всякой ложной боязни уронить чувство собственного достоинства, прямо и твердо сказать товарищам, что все правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущев. Я их совершила, я в них упорствовала, но я их поняла и признала продуманно и сознательно, и вы об этом знаете[100].
На очередном собрании и Эммануил Казакевич виновато пробубнил что-то невразумительное, что товарищами по партии было с облегчением расценено как долгожданная сдача. Так что, – свидетельствует Каверин, – «только два члена редколлегии – Паустовский и я – не покаялись. Паустовский отказался, а мне как неисправимо порочному это даже не предложили»[101].
Но почему же все-таки сдались писатели-коммунисты? В порядке партийной дисциплины? Плетью обуха, мол, не перешибешь? Или надежда, что это ценой удастся продолжить свое дело, еще тлела?
15
Сегодня, 9 сентября, – написал Казакевич товарищам по редколлегии, старым и новым, – можно сказать, что третий номер альманаха, так сильно задержавшийся, в основном готов. Повести Бакланова, Тендрякова, Давурина, Ржевской, Юнги, Шаровой, рассказы Бруштейн, Кнорре, Яшина, Аргуновой – вся наша проза, по-моему, на высоком уровне. <…> У нас хороший отдел воспоминаний и заметок о прошлом. Поэзия нуждается в дополнениях – ее мало. Вопрос о публицистике и критике следует продумать. Статьи Юзовского, Кардина и Эренбурга настоящего отдела еще не составляют[102].
И планы продолжали роиться самые безумные. Как вспоминает Даниил Данин,
Эммануил Казакевич мечтал напечатать там «Рождественскую звезду» <Бориса Пастернака>. По тем временам это было цензурно неосуществимо. Следовало придумать спасительную уловку. И он ее придумал.
– Эмик, вы – гениальный редактор! – с безрадостным знанием дела сказала ему тогда СД <Софья Дмитриевна Разумовская, жена Данина>. – А что Борис Леонидович?
– Не согласился! – с досадой, но весело ответил Казакевич.
– Кажется, вы не очень огорчены? – спросила СД.
– Да! Не очень! Мы все уступаем. А он – нет! Нет и все!
Уловка же была замечательно проста: дать стихотворению заглавие (или подзаголовок – точно не помню) – «Старые мастера». Стихи мгновенно становились проходными – без жертв: вся вещь, как целое, сразу перемещалась из сферы религиозного сознания в сферу изобразительного искусства!
Однако этого-то и не захотел принять Пастернак. «Ему привиделось предательство веры», – пересказывал Казакевич[103].
Впрочем, мечты мечтами, а осторожность осторожностью, и на состоявшемся в тот же день, 9 сентября, заседании
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 67
