азартные зрители спортивных соревнований, поддерживаем любимую команду-победительницу, а враг злобно рычит, посылает проклятия. Но он бессилон в своей ярости.
— Да у них, должно быть, нет и патронов, — заключает Дельбаль, когда затихают и одиночные выстрелы.
А «огородники» судорожно работают. Их прикрывает от траншей врага маленькая возвышенность, за которой они почти в безопасности. Проходят томительные полтора часа. Ползком возвращаются «огородники» с драгоценной ношей. Когда они совсем близко, мы выползаем им навстречу, помогая волочить рубашки-мешки.
В то время как разводятся костры, «жюри» ведет подсчет добычи. Считается каждая картофелина. Это долгая и утомительная процедура. Но вот Луканди призывает нас к молчанию и поздравляет четырнадцать смельчаков с победой.
— Первая наша благодарность тем безымянным труженикам, которые своими руками добились такого урожая. Когда мы отвоюем эту землю и сюда вернутся ее хозяева-крестьяне, мы вернем им с лихвой все что сегодня собрали здесь.
Мы провозглашаем громкое «ура» и с нетерпением ждем объявления результатов.
Луканди уклончиво отвечает:
— С победой вас, товарищи бойцы, — и весело желает нам аппетита.
— Капитан, — несется со всех сторон, — товарищ капитал, кто же победил?
Лукамди притворно показывает на уши и делает вид, что ничего не слышит. Тогда поднимается смущенный «шериф» и говорит:
— Прошу студентов пожаловать на обед в Лас-Навас. У вас на двести тридцать картофелин больше.
Мы шумно обсуждаем нашу победу и назначаем Панчовидио шеф-поваром. Он предлагает на первое печеную картошку, и мы единогласно принимаем это меню.
…Каждую ночь мы слышим далекий гул моторов. Это мятежникам подвозят на грузовиках боеприпасы и оружие. Мы настороженно выжидаем. На пятую ночь нашей траншейной жизни мы достали рупор и обратились к обманутым фашистским солдатам с призывом перейти к нам. Панчовидио был большим специалистов в этих переговорах.
— Вас не только обманывают, но даже не платят жалования; — разносил рупор слова Панчовидио.
По ту сторону молчали.
— Если бы вы захотели сейчас покурить. — вам нечего, — продолжал наш приятель.
Во вражеских окопай кто-то выругался, Панчовидио спокойно ответил:
— Я бы советовал закрыть рот и открыть его только тогда, когда принесу папиросы.
Мы знали, что все три дня в окопах врага не было табака.
— Неужели вам не надоело курить «гаванну»?
Мы все хохочем, и Панчовидио притворно-сочувственным тоном вопрошает:
— А почему бы не попробовать отборные табаки из травки и листьев капусты?
Чей-то далекий голос изрекает из темноты:
— Не хвастайтесь, вы сами давно уже испробовали эту смесь.
Панчовидио добродушно ухмыляется и неожиданно для всех нас и для врага, засевшего в окопах, кричит:
— Давайте поспорим, солдаты, что мы богаче вас. Вот у одного меня только двадцать пять пачек лучших сигарет, и, кроме того, в моем кармане звенят сто тридцать пезет.
Воцаряется тишина.
— И я, рядовой боец республики, жертвую все это вам. Согласны?
В окопах врага молчание.
— Неужели отказываетесь? — кричит в рупор Панчовидио и повторяет свой вопрос: — Ну, ответьте же, согласны или нет?
Какой-то робкий голос предлагает:
— Можем менять на консервы.
Выслушав это предложение, мы громко смеемся, давая понять врагу, что очень богаты.
— Консервов у нас еще больше, чем папирос, — отвергает сделку Панчовидио, — мы не коммерсанты и жертвуем вам безвозмездно.
В окопах, должно быть, совещаются. Через минуту мы слышим:
— Пусть один из ваших идет с сигаретами.
Панчовидио отвечает в рупор:
— Я верю, что никаких гадостей вы не натворите и не изрешетите меня и мои подарки.
И он весело предупреждает:
— Я выхожу и буду петь. При мне никакого оружия — только папиросы и мое жалованье.
Панчовидио поднимается и идет в темноту. Его с минуту провожает Луканди. Мы знаем, что у Панчовидио, кроме сигарет, еще около сорока номеров коммунистической газеты «Мундо обреро».
Проходят долгие минуты ожидания. Мы слышим песню Панчовидио — это какие-то веселые куплеты: но вскоре далекий голос исчезает. Мы все возбуждены. Сколько уже времени прошло? На той стороне тишина. Если бы что-нибудь случилось, мы должны были услышать выстрел или крик.
Так проходит сорок минут. И вдруг опять слышны озорные куплеты Панчовидио. Он возвращается. Мы готовы кричать, приветствуя нашего друга. Страшная темнота не дает нам разглядеть его. Но вот и Панчовидио. Он спотыкается у самых наших траншей и комически рапортует:
— Тридцать восемь номеров «Мундо обреро», двадцать пять пачек сигарет и сто сорок пезет розданы благополучно.
И наш весельчак вытаскивает вещественные доказательства пребывания в окопах врага: две марокканские фески и одну солдатскую шапку.
— Подарок. Получил на долгую память, — разъясняет наш оконный агитатор происхождение головных уборов.
— Браво, друг. — поздравляем мы смелого товарища, и каждый из нас старается обнять Панчо, пожать ему руку, похлопать по плечу.
Мой первый пленный
Тогда мы были только горячими бойцами, но плохими стратегами. Нам казалось, что на всей Гвадарраме нет позиции важнее Лас-Наваса, и установи здесь побольше батарей — республика будет в безопасности. Но пушек и знаний в те дни было мало, а враг все подвозил боеприпасы и делал это почти в открытую, с хвастливой откровенностью.
Из отелей курортного городка, откуда бойцы в свободные часы любовались безупречной линией белых вершин, мы переехали со всем нашим хозяйством на постоянное жительство в окопы. В Лас-Навасе остались только артиллеристы — медики, философы и землепашцы, успевшие переквалифицироваться под командой Салинаса, который попрежнему носил дырявый дождевик, за что любители прозвищ окрестили его «Капитан-плащом».
Лас-Навас оберегал четыре пушки. Лучшей из них считалась попрежнему та, которую обслуживал орудийный расчет математиков-профессоров Мадридского университета.
Ежедневно в пять утра — эта пунктуальность наблюдалась около десяти дней — противник начинал артиллерийский обстрел. За огневой подготовкой не следовало атаки ни пехоты, ни танков, ни авиации.
— Бедный земной шар, тебе, наверное, здорово больно, — храбрился наш маленький Гафос, поправлявший при каждом выстреле свои очки. — Снаряды мятежников тебя нещадно лупят.
И Гафос кричал в сторону невидимых артиллеристов врага:
— Эй, стрелки! Пойдите лучше к Салинасу, он вам лреподаст пару уроков наводки.
У фашистской артиллерии, повидимому, вошло уже в привычку начинать стрельбу ровно в пять.
— Я знаю, в чем дело, — сделал как-то открытие Попэй. — Они не хотят, чтобы мы проспали чудесную картину рассвета.
Совершенно невероятная канонада в горах, где даже винтовочный выстрел, усиливаясь во сто крат, подобен грому, не причиняла нам никакого ущерба. Враг, должно быть, щадил лас-навасские отели, в которых надеялся вскоре отдохнуть. По окопам же нашим он никак не мог пристреляться. Мы немало удивлялись бесцельности его огня. Эти ежедневные «сигналы», которые будили нас утром, были прозваны нами «сэрэно». С нашей легкой руки это словечко, приобревшее новое значение,
