не воюющих. Вроде, как Рерих предлагает создать международное общество для охраны памятников культуры. А то ведь дело идет к тому, что отважные юноши-спортсмены начнут упражняться в стрельбе по музеям и храмам только потому, что цель более заметная. Или из особо дальнобойных пушек будут бить по мирным городам, потому что легче попасть в город, чем в полевой окопчик.
— Дорогой мой, ты прав, но не только ты прав. Вспомни, как наши любимые богатыри подъехали к Правде с семи сторон и каждому Правда показалась иной. Конечно, грядущая война — ужас, и мы, участники прошлой войны, это знаем на собственном опыте. Но не сходи с ума преждевременно, не сходи с ума от сознания своего бессилия одному убедить весь мир. Это дело медленное, на десятки лет, и нельзя же бросаться на стену из-за того, что… что люди умирают от старости! Лучше спокойно и тихо работать над способами омоложения или как это там называется. Но мы с тобой этого делать не умеем, не обучены, но можем построить не плохой домишко, в котором люди будут жить в тепле и уюте. Спасибо и за это… если, конечно, тебе дадут работу и ты не пойдешь чертежником, как Савостьянов. Слышал? Просидел полгода без работы, у него жена, ребенок, и пошел чертежником за шестьсот крон. Берет ночную работу, еще прирабатывает и… существует. Так то.
— Как вы далеко ушли от Крафта, — с укором сказала все время молчавшая Ирина. — Ты, Николай, все время нападаешь на Андрея Павловича, словно сам хочешь спрятаться. И прячешься, потому что ты сам говорил: война ужасна. Значит, об этом можно и нужно говорить и нечего бояться. Вы же не боялись итти под пули? Неужели страшнее отговаривать итти под пули, чем самим снова итти под пули?
Эта реплика Ирины вызвала благодарный взгляд Филиппова и недоуменную улыбку Анны Петровны.
— Ну, господа, этот спор все равно сейчас не решить, а мне надо спешить. Как нибудь мы еще поговорим.
Когда Филиппов ушел, в его душе остался неприятный осадок. С одной стороны, все его существо горячо и искренно было на стороне Крафта, пробудившего еще несколько неясное стремление самого Филиппова, его глубокое убеждение, что война — ужасна и бессмысленна, что страдания миллионов людей бросаются впустую, что мир — слишком малая цена для жертв войны, ибо мир всегда несправедлив для миллионов людей. Ведь ценность — живой человек, а не абстрактная идея. Поэтому надо бороться против войны. Но, с другой стори ны, Филиппов не мог самому себе не признаться, что в нынешних условиях вся идея пацифизма, действительно, какая-то худосочная, но, главным образом, потому, что человек — сволочь! Он продажен, малодушен и жесток. Только неумолимая сила сурового закона заставляет его — не уважая! — признавать права другого на кусок хлеба и на место под солнцем.
Наконец, Филиппов безжалостно спрашивал себя: А если бы сейчас встал вопрос вооруженной борьбы за родину, разве он не пошел бы? И разве он посмел бы отговаривать других итти на страдания ради этого выс-, шего идеала? Но если за себя решить просто — мол, я сам за себя отвечаю, то отвечать за всех других… за всех тех гимназистов и кадет, валявшихся по полям Кубани и Дона… Разве можно забыть горящий взгляд мальчика, лежащего на соломе с оторванной ногой и запекшимися губами спрашивающего: мы победили?
Нет, прав Крафт, надо писать, говорить, кричать: долой войну! Но как же подчиниться насилию? Насилию и жестокости других? Неужели безропотно? И призывать безропотно страдать от насилия более решительных и грубых? Голова раскалывалась.
Филиппов шел по улицам, переходил перекрестки, даже ответил на поклон встретившегося знакомого, но все это проходило стороной, словно он только скользил по улицам и площадям. Вот Карлова площадь. Чуть притрушенные снегом лужайки и скамейки по дорожкам, высокая четырехугольная башня с часами. Это на здании суда и тюрьмы. А другой угол площади охватывали здания больниц…
ГЛАВА VIII
Пани Сейдлова, я уеду на две или три недели. Если принесут раму для картины, вот деньги, этого хватит.
Филиппов передал хозяйке деньги и продолжал:
— Я не знаю точно, сколько я пробуду в отсутствии.
— Господин инженер едет отдохнуть или по делам?
— По делам. Может быть, я получу хорошее место, лучше того, которое у меня сейчас.
— Вот это хорошо! Я вам желаю успеха, господин инженер! Будьте покойны, все будет в порядке. А куда вам пересылать почту?
— Я еду в Турнов. Пока посылайте Турнов — до востребования, а потом я пришлю адрес.
Филиппов попрощался с хозяйкой, взял чемодан и вышел из квартиры.
«Дорогой Коля! Я обещал написать тебе через день после приезда, но уж так бывает, что разные мелочи заполняют день и вот прошла неделя, а я все еще не послал тебе обещанного письма. Самое главное — я до сих пор не могу сказать ничего определенного. Думаю, что смогу тут пристроить тебя на работу, но ведь и мое-то положение — временное, я сам еще не вполне хорошо знаю обстановку. Фирма меня утвердила экспертом и наблюдающим за постройкой рабочего поселка, фабричная администрация завода относится ко мне хорошо, но не знаю даже как долго мне здесь придется пробыть. Я думаю, что смогу взять тебя помощником инженера, но еще не было случая спросить.
Вчера моя хозяйка написала, что принесли картину и что она уже висит над диваном. Все время об этом думаю и вспоминаю Крафта. Знаешь, интересно получается — наш прошлый враг возбуждает в нас общие с ним мысли, и ни он, ни мы не становимся изменниками своей родины. Конечно, я не говорю сейчас о нас лично, вернее о нашей нынешней родине, это как то выходит из рамок основной мысли. Неужели, все таки, осуществимо всемирное содружество людей, без различия рас и наций? Ну, хорошо, пусть мы с тобой до этого дойдем, а как же наши рязанские и тульские с их насмешливым чувством превосходства) над каждым иным — татарином, поляком, немцем, на худой конец, над тамбовцем или полтавцем? И верится и хочется и… ни черта из этого не выйдет! Меня просто убило как-то тобой высказанное замечание насчет вегетарианства — верно, и полезно и благородно, а все таки я не жвачное животное!
Буду очень рад, если мне удастся тебя вытащить в Турнов. Я вчера ездил на автомобиле к директору фабрики. Он живет в имении, километрах в двадцати. Проезжал я
