слуг глаза сами закрывались.
Вот она — песчинка из той пустыни, что разделяла его с людьми. Люди, принимавшие как должное дары родного мира, засыпали в ночь, не замечая сияния звезд, которыми грезила обитель мертвая. Которыми грезил он. И с которыми воссоединится скоро.
Покинул он дворец привычным уже маршрутом, через сад, и за него не зацепился ничей взгляд, кроме пустых и мертвых — мертвых даже здесь, на небе, — взоров статуй. Провожаемый их благословением и немым укором, Иммануил без труда добрался до прохода, уведя подальше от Минкара след.
И замер перед вечными стражами бреши — деревьями, что застали начало времен и безвременье. Он трепетал перед этим уголком природы, который покидал надолго, и напрягал ощущения и слух, надеясь проститься с миром и принять от него напутствия. Но не услышал Иммануил раздающегося отовсюду гласа, как и манящего зова троп; лишь вьюга завывала яростно, желая погрести под собою бога. В какой-то миг сын божий испугался — а в действительно ли мир умолкнул, или это он оглох?
Отбросив редкую для себя тревогу, он запечатал в памяти черты родных просторов, борозды затаившихся троп и отголоски зова, и шагнул вперед. И очутился в ночном мраке. Живой мир встретил тишиной и темнотой, не рассекаемой звездным светом — тучи плотно укрывали небо. Живой мир скорбел. Его собрат угас, и…
И мой черед настанет скоро.
Полился дождь. Он не перерос постепенно в ливень — ливнем он был с начала.
Иммануил раскинул руки и закрыл обращенные к небесам глаза. Капли ручьями стекали по телу, вызывая легкую дрожь, пели прощальную песнь и обволакивали душу горем. Навзрыд ревел гром.
Дождь — не меньшее чудо, чем тепло или звезды, когда наблюдаешь один снегопад. Та же вода, что и снег, — но какая другая! Так же точно разнился Иммануил с людьми. Какой человек способен понять, что вкладывал мир в этот дождь?
Разве что Хлоя…
Он поднял веки, и молния, словно этого ждавшая, ослепила его. Мелькнув на миг, печать на зрении свою она оставила надолго — так и случайные события способны перевернуть всю жизнь, как перевернули они жизнь Хлои.
Иммануил не сдвинулся с места, пока не закончился летний дождь. Он внимал скорби мира, вместе с миром скорбел и клялся, — и ему, и себе, — что больше им скорбеть не придется.
Проникнув наутро в депо, Иммануил проведал, что бог так разбушевался из-за его пропажи, что был готов упечь всех в Ад. Все, кто пребывали на тот момент в Чистилище, были признаны грешниками без суда, пусть и до тех, кто способствовал исчезновению сына, Элохим не мог добраться так.
На Ад перевели почти всех проводников. И в числе их — Хлою.
И тогда Иммануил наконец осознал, какова из себя присущая человеку ярость, и как ожесточенно она выжигает нутро. Именно так он и мечтал выжечь из вселенной отца.
Элохим обо всем догадался.
Или знал всегда.
XI. Человек
Раньше небо забирало духов сразу после смерти, а задерживались только те, кто отчаянно сопротивлялись. Но все переменилось, когда в мертвый мир ворвался бог.
Небеса замерзли и замолкли, и все, на что остались еще способны — забирать себе мертвецов, но и эта их способность слабела. Иммануил, пользуясь дарованной силой, помогал своему миру, хотя и понимал, что обрекал на муки непричастных духов. Но и позволять заполонять им землю он не мог — тогда бы и она под грузом их умолкла.
Он искал проводника, но отчасти был им сам. Был тем, кто доводил усопших до вокзала. Но чувств Хлои, терзавшейся совестью из-за рейсов в Ад, он не разделял.
Иммануил сознательно шел на жертвы. Жертвовал теми, кто не был такой участи достоин, и не считал себя виновным, ведь мучил всех не он, а бог, и однажды небеса от него освободятся, а вместе с ними — все, кто настрадался. Все, кому сын божий проложил к страданиям тропу. Даже Хлоя.
И эта высшая, благая цель оправдывала все жертвы. И просила их на свой алтарь.
* * *
Эмоции Иммануила охватывали редко, и еще реже — перед отцом. И оттого не мог отец не помнить дня, когда в голос сына прокрались не просто чувства, а мольба. День, когда открылся взору сына Ад.
Как он просил отца тогда смягчиться! Всегда сдержанный Иммануил едва не умолял; муки грешников его переполняли. Элохим был глух — так тогда казалось, но, отказывая сыну в просьбе, он каждое его слово смаковал. Каждую неслыханную доселе нотку, надломавшую обычный равнодушный тон. И запоминал.
Элохим насторожился с того мига, как сын родился. Сколько бы Иммануил ни пресмыкался, король в нем сомневался. Опасался. Был начеку — и вел свою игру, открываясь все больше сыну. Проверяя, как он далеко зайдет. Был ли он с ним искренен.
Но что такое искренность, Иммануил не знал. Было у него отстраненное лицо, а остальные выражения — маски, и под ними не испытывал он ничего, кроме поклонения мирам.
Так все было, пока он обитал на небесах.
Но Элохим, заключая в Ад всех без разбора, срывал с Иммануила маски вместе с той, которую тот считал лицом. И зарождал в нем низменные, человеческие чувства, отсутствием которых сын гордился. Спускал с небес на землю и уравнивал того, в ком миры находили воплощение, с собой, обыкновенным смертным.
Такова земля — гнилая и пропащая в безудержных страстях. Таковы мы, жалкие людишки. Мы злимся, строим козни и неустанно лжем, и ты теперь, сынок, один из нас. Ты сам сошел на землю, так оставайся там. Погрязай в пороках, о которых так мечтал. В грехах, за которые положен тобою презираемый Ад. И не возвращайся.
Иммануил до скрипа сжимал зубы, на щеках вздувались желваки, а в душе разбушевалась подобная небесной вьюга, обжигающая гневом изнутри. Как только понял он замысел отца — услышал его гнусные насмешки так, словно тот был рядом, а не отделен мирами.
Но вьюга постепенно отступала, обращая жажду мести льдом. Не стоило из-за домыслов терять рассудка — а то и впрямь уравняешься с людьми. Станешь обычным человеком, утратишь могущество миров и уподобишься богу, — и тогда не освободишь от него трон.
И не допускал Иммануил даже, что лишь человек совладает с человеком так же, как и проникнет в человеческое сердце.
Элохим переворошил все его планы, но и это обратилось во благо; Хлою поставили на Ад — и приблизили тем самым к
