– Принцесса, сказали вы?
– Да, принцесса; принцесса тоже ревнует, – многозначительно заметила Лавальер.
И ее робкие и целомудренно опущенные глаза решились вопросительно взглянуть на короля.
– Но принцесса, мне кажется, – возразил Людовик, делая усилие над собой, – не имеет никакого права…
– Увы! – прошептала Лавальер.
– Неужели, – спросил король почти с упреком, – и вы считаете, что сестра вправе ревновать брата?
– Государь, я не смею заглядывать в тайники вашего сердца.
– Неужели вы верите этому? – воскликнул король.
– Да, государь, я думаю, что принцесса ревнует, – твердо сказала Лавальер.
– Боже мой, – забеспокоился король, – неужели ее обращение с вами дает повод для таких подозрений? Принцесса обошлась с вами дурно, и вы приписываете это ревности?
– Нет, государь, я так мало значу в ее глазах!
– О, если так!.. – энергично произнес Людовик.
– Государь, – перебила Лавальер, – дождь перестал, и, кажется, сюда идут.
И, позабыв всякий этикет, она схватила короля за руку.
– Так что же, мадемуазель, – отвечал король, – пусть идут. Кто осмелится найти что-нибудь дурное в том, что я был в обществе мадемуазель де Лавальер?
– Помилуйте, государь! Все найдут странным, что вы так вымокли, что вы пожертвовали собой ради меня.
– Я только исполнил свой долг дворянина, – вздохнул Людовик, – и горе тому, кто забудется и станет осуждать поведение своего короля.
Действительно, в этот момент показалось несколько придворных, которые с любопытством осматривали лес; заметив короля и Лавальер, они, по-видимому, нашли то, что искали.
Это были посланные королевы и принцессы; они сняли шляпы в знак того, что увидели его величество.
Но, несмотря на смущение Лавальер, Людовик по-прежнему стоял в своей нежно-почтительной позе. Затем, когда все придворные собрались на аллее, когда все увидели знаки почтения, которые король оказывал молодой девушке, оставаясь перед ней с обнаженной головой во время грозы, Людовик предложил ей руку, ответил кивком головы на почтительные поклоны придворных и, все так же держа шляпу в руке, проводил ее до кареты.
Гроза прошла, но дождь продолжался, и придворные дамы, которым этикет не позволял сесть в карету раньше короля, стояли без плащей и накидок под этим ливнем, от которого король заботливо защищал своей шляпой самую незначительную среди них.
Как и все остальные, королева и принцесса должны были созерцать эту преувеличенную любезность короля; принцесса до такой степени была поражена, что, забывшись, толкнула королеву локтем и проговорила:
– Поглядите, вы только поглядите!
Королева закрыла глаза, точно у нее закружилась голова. Она поднесла руку к лицу и села в карету. Принцесса последовала за ней.
Король вскочил на лошадь и, не оказывая предпочтения ни одной из карет, поскакал вперед. Он вернулся в Фонтенбло, бросив поводья, задумчивый, весь поглощенный своими мыслями.
Когда толпа удалилась и шум карет стал затихать, Арамис и Фуке, убедившись, что никто не может их увидеть, вышли из грота. Молча добрались они до аллеи. Арамис, казалось, хотел проникнуть взглядом в самую чащу леса.
– Господин Фуке, – сказал он, удостоверившись, что они одни, – нужно во что бы то ни стало получить обратно ваше письмо к Лавальер.
– Нет ничего проще, – отвечал Фуке, – если слуга еще не передал его.
– Это необходимо во всех случаях, понимаете?
– Да, король любит эту девушку. Не правда ли?
– Очень. Но еще хуже, что и эта девушка страстно любит короля.
– Значит, мы меняем тактику?
– Без всякого сомнения, нельзя терять времени. Вам нужно увидеть Лавальер и, не делая попыток добиться ее благосклонности, что теперь невозможно, заявить ей, что вы – самый преданный ее друг и самый покорный слуга.
– Я так и сделаю, – отвечал Фуке, – и без всякого неудовольствия; у этой девушки, мне кажется, золотое сердце.
– А может быть, много ловкости, – раздумывал вслух Арамис, – но тогда дружба с нею еще нужней.
Помолчав немного, он прибавил:
– Или я ошибаюсь, или эта малютка сведет с ума короля. Ну, скорей карету – и в замок!
V. Тоби
Через два часа после того, как карета суперинтенданта покатилась в Фонтенбло со скоростью облаков, гонимых последними порывами бури, Лавальер сидела у себя в комнате в простом муслиновом пеньюаре и доканчивала завтрак за маленьким мраморным столиком.
Вдруг открылась дверь, и лакей доложил, что г-н Фуке просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.
Она два раза переспросила лакея; бедная девушка знала только имя г-на Фуке и никак не могла понять, что у нее может быть общего с главноуправляющим финансами.
Однако так как министр мог прийти к ней по поручению короля, что после недавнего свидания было вполне возможным, то Лавальер взглянула в зеркало, поправила локоны и приказала пригласить его в комнату.
Но Лавальер не могла подавить некоторого волнения. Визит суперинтенданта не был заурядным явлением в жизни фрейлины. Фуке, славившийся своей щедростью, галантностью и любезным обращением с дамами, чаще получал приглашения, чем испрашивал аудиенций. Во многие дома посещения суперинтенданта приносили богатство; во многих сердцах они зарождали любовь.
Фуке почтительно вошел к Лавальер и представился ей с тем изяществом, которое было отличительной чертой выдающихся людей той эпохи, а в настоящее время стало совершенно непонятным, даже на портретах, где эти люди изображены как живые.
На церемонное приветствие Фуке Лавальер ответила реверансом пансионерки и предложила суперинтенданту сесть.
Но Фуке с поклоном сказал ей:
– Я не сяду, мадемуазель, пока вы не простите меня.
– За что же, боже мой?
Фуке устремил на лицо молодой девушки свой проницательный взгляд, но мог увидеть на нем только самое простодушное изумление.
– Я вижу, сударыня, что вы так же великодушны, как и умны, и читаю в ваших глазах испрашиваемое мной прощение. Но мне мало прощения на словах, предупреждаю вас; мне нужно, чтобы меня простили ваше сердце и ум.
– Клянусь вам, сударь, – растерялась Лавальер, – я вас совершенно не понимаю.
– Это новое проявление вашей деликатности пленяет меня, – отвечал Фуке, – я вижу, что вы не хотите заставить меня краснеть.
– Краснеть? Краснеть передо мной? Но скажите же, почему вам краснеть?
– Неужели я ошибаюсь, – спросил Фуке, – и мой поступок, к моему счастью, не оскорбил вас?
