тяготы. Бедных он хоронил бесплатно, шёл он к бедным умирающим ночью в непогоду, сидел он при гробах, пел и молился, когда другие не хотели.
Ни в чём для себя не нуждаясь, ходя в потёртой сутане, постясь почти постоянно, всегда весёлый и спокойный, кс. Ступек пробуждал в одних почти насмешливое сострадание, в других уважение. Видели его там, где духовные обычно редко встречались: на рынках, в шинках, среди толпы, носящего слово Божье, обезоруживающего враждующих, объединяющего спорящих, направляющего безумных.
Всегда мягкий, имел иногда кс. Ступек взрывы такого страшного набожного гнева, что его боялись. Ибо народ принимал его почти за святого человека, который, забывая о себе, с по-настоящему апостольским рвением служил братьям, о которых другие не заботились.
Талвощу казалось, что ему, пожалуй, Провидение послало в эти минуты такого святого человека, и схватил его за руку, радостно её целуя.
– А куда это? – спросил викарий.
– Если бы я знал! – ответил литвин, отводя ксендза немного в сторону. – Может быть, вы, дорогой отец, скажете мне, куда идти. Вам я могу довериться. Меня послала принцесса! Мы не имеем ни гроша в доме… бедная пани мне приказала тайно серебро заложить в безопасном месте. Сам не знаю, куда направиться с ним.
Ксендз Ступек поднял свои огромные руки вверх.
– Принцесса! Требует серебро заложить, чтобы хлеба купить? Принцесса! – воскликнул он, задетый и испуганный. – Может ли это быть! О! Наказанье Божье, за грехи отцов, невинная жертва! А придворные ходят в цепях и ездят в позолоченных каретах, а блудники деньгами сыпят, сея грех и скандал.
Он поднял глаза, которые зашли слезами, к небу.
– Отец мой! – прервал Талвощ. – Ради Бога! Нет свободного времени, советуй, если можешь, или позволь мне идти, потому что моего возвращения ожидают.
Духовный задумался, водя вокруг очами. Затем они увидели как раз из замковых ворот выезжающего на коне в сопровождении нескольких вооружённых придворных мужчину средних лет, в польском наряде, довольно изысканном, который хмурым взглядом, покручивая усы, смотрел по сторонам. Его серьёзное лицо было милого выражения, но его покрывала печаль. Удивляться этому было невозможно, потому что никто в это время из замка от короля весёлым не выезжал: ни те, что его видели больным и упавшим духом, ни такие, что достать до него не могли.
Ксендз Ступек, увидев едущего, дал знак Талвощу.
– Задержись ненадолго, я два слова только скажу пану старосте.
Послушный литвин, который узнал во всаднике варшавского старосту Сигизмунда Вольского, хотя не понял, для чего викарий велел ему подождать, задержался, а ксендз Ступек быстро пошёл к всаднику.
Вольский остановился и начал разговаривать с викарием, который вскоре дал знак Талвощу, чтобы приблизился.
Литвин едва имел время с ним поздороваться, когда староста, наклонившись к нему, шепнул:
– Приходи сейчас ко мне, на старостинский двор, ты знаешь, мы устроим, что нужно. Благодарение Богу, что это так сложилось. Надо было прямо ко мне прийти.
Говоря это, Вольский поклонился ксендзу, кивнул головой Талвощу и, пустив коня, поехал со своим отрядом дальше.
Ступек между тем шептал Тавощу на ухо:
– Никому больше ни слова, иди к старосте.
– Но, ради Бога! – прервал Талвощ. – Таким образом откроется тайна, о которой никто знать не должен.
– Староста её не предаст, я его знаю, – воскликнул ксендз Ступек. – Говори с ним откровенно, он уважает принцессу и всю семью, ему можешь доверять. Иди и спеши.
Литвин, с недавнего времени будучи при принцессе, желая в короткое время своей энергией приобрести её доверие, не знал старосты близко, но знал о нём, что был приличным человеком и что принцесса Анна его очень ценила; он слышал, что с теми, кто окружал и обдирал короля, он не имел никаких отношений, – поэтому он охотно послушался совета кс. Ступка и поспешил на двор пана старосты.
Тот стоял ещё на крыльце и давал людям указания, когда появился Талвощ, ведя за собой слугу с узелком.
Они вместе вошли в большую комнату, в которой Вольский обычно принимал гостей. Староста живо обратился к Талвощу, отпоясывая саблю.
– Ради Господних ран, так что уж у вас плохого, что серебро нужно заложить, дабы двор с голоду не умер! – воскликнул Вольский.
– Не могу отказать, – ответил литвин, – но это есть и должно остаться тайной. Я доверился с этим ксендзу-викарию, хотя не имел права, пусть пан староста имеет милосердие над своим слугой.
– Я не предам, – живо начал Вольский, – будь спокоен. Значит, так плохо, так плохо?
– Так плохо, что хуже быть, пожалуй, не может, – прервал Талвощ. – Жалость берёт смотреть на принцессу. Из замка тысячами золотые червонцы вывозят, драгоценности забирают, а с принцессой наияснейший пан говорить не хочет, её потребностей никто не обеспечит, она с утра до ночи плачет и с отчаяния серебро и драгоценности закладывает. Мы стучим и сбиваемся с ног, выпрашивая разговор, аудиенцию – и этого нельзя дождаться.
Нахмуренный Вольский крутил усы.
– Ужас! – вскричал он. – Но Бог милостив, всё должно перемениться.
Он прошёлся по комнате, размышляя, и обратился к Талвощу:
– Своё серебро возьми назад, – сказал он, – сколько за него мог получить?
– Сам не знаю, – ответил Талвощ. – Серебро ни в коем разе забрать не могу, потому что выдалось бы, что я раскрыл тайну, а принцесса бы не простила. Речь о чести королевского дома. Никто знать не должен, что до этого дошло.
– Покажи это серебро, – промолвил староста.
Талвощ открыл дверь, кивнул слуге и велел ему подать узелок, который сам развязал на столе.
Вольский почти со слезами на глазах по одному брал принесённые кубки и блюдца; закрыл их быстро сукном и сказал Талвощу:
– Я сомневаюсь, чтобы у евреев вы больше нескольких сот золотых получили; столько же и я дам и пусть серебро в хранилище лежит, ежели его назад забрать не можете… но мы все смертны… ты мне напишешь расписку, а я – вашей милости.
Литвин поклонился.
– Пане староста, ради Христовых ран, пусть никто не знает! – добавил он тихо.
– Я потому это делаю, чтобы никто не знал, – отозвался Вольский, – по той причине, что мне не только жаль принцессу, но мне также честь крови её дорога.
Это говоря, Вольский вышел на противоположную сторону, коротко усмехнулся, и принёс мешок с собой, а Талвощу указал место у стола для написания расписки.
В несколько минут всё было готово, Талвощ облегчённо вздохнул; с уважением попрощался со старостой и поспешно вышел назад из замка, с радостью, что ему удачно удалось исполнить поручение…
Отправив слугу вперёд, сам с мешком за пазухой он уже был на втором дворе,
