Книга Вечер медведя - Шериз Синклер

— Я мог бы сделать это лучше, если бы увидел тебя сразу же, — пробормотал Донал.

Эмма посмотрела на него и отвернулась.

Почему у нее не было никого, кто мог ей помочь?

— Не обращай внимания на Донала, Эмма. Он может быть сварливее, чем изголодавшийся после зимы барсук. — Бен подмигнул. Он подтолкнул лекаря вниз, на пустой стул. — Сиди. Я схожу за бандажом для ног, который ты принес.

Когда Донал опустился в кресло, Бен с благодарностью покинул комнату, желая успокоить нервы. При виде женщины, страдающей от боли, ему захотелось впасть в неистовство гризли.

Она вела себя гораздо лучше, чем он. Клянусь Богом, она была храброй.

Но также была и загадкой. Почему она была одна в лесу? Почему никто не сообщил о ее исчезновении? Где же ее соплеменники?

Он потер шею и побежал вниз по лестнице. Хорошо, что она на какое-то время останется, и он постарается все разузнать о ней.

Глава 6

На полпути в ванную — а там было зеркало — Эмма оперлась на спинку крепкого деревянного стула, снова толкнула его вперед и прыгнула на одной ноге. Каждый глухой удар, казалось, эхом разносился по дому.

Она остановилась и прислушалась. Только тишина достигла ее слуха.

Полчаса назад Бен проверил, есть ли у нее еда и вода, и убедился, что отвратительный комод стоит рядом с кроватью. Он ушел за продуктами, но слишком скоро вернется домой. Это был ее единственный шанс.

О, богиня, как ей больно. Каждый прыжок сотрясал ее ногу так сильно, что ее стиснутые зубы, вероятно, вот-вот сломаются.

Но так было даже лучше. Действительно. Сегодня ее нога только пульсировала, как будто карлик колотил по ране гигантским молотом. Неудобно, да, но гораздо более терпимее, чем когда ее воображаемый мучитель использовал нож.

Она вздохнула. Неужели боль не может прекратиться? Хотя бы ненадолго, чтобы она могла отдохнуть?

Перелом. Очень мило, Эмма.

Она закатила глаза к потолку. Когда-то она любила играть словами. Но только в одиночестве. Ее мать считала, что ребенок должен молчать. Очень, очень тихо. Более того, когда ей было позволено говорить, ее манеры должны были быть безупречными. Она слегка улыбнулась. Обучение ее матери было достаточно эффективным, чтобы мастер-бард дразнил Эмму за то, что она слишком застенчива и сдержанна. Эти черты не были присущи бардам. Теперь же она настолько отвыкла находиться среди людей, что говорить вслух вообще было трудно.

Но она, определенно, не забыла, как даонаин должен был обращаться с изгнанным оборотнем. Никто не должен был даже замечать ее присутствия, не говоря уже о том, чтобы говорить с ней, но они это делали.

И, о, это было чудесно — слышать других оборотней, вдыхать их запахи, разговаривать с ними. Она поймала себя на том, что тихонько напевает какие-то песенки. Еще… ни один из них не заметил ее покрытое шрамами лицо или даже как-то странно посмотрел на нее. Она тоже ничего не сказала.

Что, если они вдруг поймут, что она была изгнана? Что, если они вышвырнут ее прежде, чем она снова сможет ходить? Почему они не заметили шрамов изгнанницы? Длинные черные шрамы на ее подбородке едва ли могли остаться незамеченными, не так ли? В конце концов, она их чувствовала.

Ей нужно было увидеть их.

Она прикинула расстояние до ванной комнаты. Приблизительно семь мучительно болезненных прыжков. Она могла это сделать; она должна была знать.

Один прыжок. Эмма стиснула зубы.

Бен будет злиться, если увидит, что она встала с постели. Он был так обеспокоен. Никто никогда не обращался с ней так, как он, словно она была важной персоной. Когда ей было больно, он читал ей, чтобы отвлечь от боли. Он приносил ей лакомства, чтобы утолить ее аппетит. Клянусь Матерью, он принес ей шоколадное мороженое. Одно только воспоминание заставило ее улыбнуться.

Хотя он выглядел расстроенным тем, как она уклонилась от его вопросов о своем прошлом, он не зарычал. Однако у нее было такое чувство, что он не сдался.

Еще один прыжок.

Козантир не вернулся, чтобы расспросить ее. Бен сказал, что он ушел в горы, на территорию Деревни Старейшин, и вернется только через пару дней. Отсрочка.

Еще один прыжок.

Другой.

Несколько минут спустя она облокотилась на раковину, жадно глотая воздух и стараясь не блевать. Сильнейшая боль ревела в ее теле. Холодный пот струился по спине.

В конце концов, она вытерла слезы с лица и медленно вздохнула. Предвкушение и страх наполнили ее, когда она наклонилась вперед, чтобы посмотреть в зеркало.

Она моргнула.

Прошло уже три года с тех пор, как она в последний раз смотрела на свое отражение во… что угодно. Какой же изможденной она стала. Ее волнистые светлые волосы стали длиннее и почти достигали ягодиц. Ее лицо было ужасно бледным.

Хватит тянуть время. Ее ногти впились в эмаль раковины, когда она повернула голову и вздернула подбородок. Свет падал на ее щеку и подбородок, а также на тонкие белые шрамы от когтей кота-оборотня.

Белые. Она чувствовала себя так, словно врезалась в дерево и вышибла из себя весь воздух.

Шрамы не были черными. Но следы изгнания всегда были черными… если только… Мать не прощала оборотня и не стирала тьму.

Эмма провела пальцами по зажившим ранам. Когда же эти тонкие шрамы превратились из черных в белые? Они никогда не ощущались иначе от одного дня к другому. Это могло случиться в любой момент, потому что она никогда не смотрела, даже когда купалась в озере. Если бы она увидела, как чернота суждений Козантира пятнает ее кожу, то впала бы в депрессию, от которой никогда бы не оправилась.

Интересно, и сколько времени прошло с тех пор, как ее простили? Год, два?

Глядя в зеркало, она провела пальцами по тонким шрамам. Она прощена. Больше не изгнанная.

Медленно, затем быстрее, возбуждение наполнило ее, как весенний паводок, смывая все начисто перед собой. Она не могла перестать трогать шрамы. Прекрасные белые-пребелые шрамы.

Видела ли она когда-нибудь оборотня, вернувшегося из изгнания? Она не могла вспомнить. Разве зажившие шрамы от изгнания выглядят иначе? Может, никто и не узнает, что она была изгнана.

Может, она снова сможет жить с собственным народом.

Надежда наполнила ее сердце такой болью, что ей пришлось обхватить себя руками, чтобы удержать.

Может ли она остаться здесь, в Колд-Крик? Найти себе какое-нибудь занятие?