и был.
— Зря агрономша в драчку лезет, — усмехнулась Анна Егоровна и сменила чашку под аппаратом. — Осип Осипович кого хошь на кривой объедет. У него и родитель такой был… Может, хлебнешь остаточек?
Она поднесла Николаю чашку, где на дне светлел пахучий самогон.
— Не буду.
— Как хошь, — Анна Егоровна с хрустом смяла пучок камыша и сунула в каменку. — Бутылок пятнадцать с этого казана возьму, барда нонче хорошо доспела… Придет вечером Володя, угощу вас.
Продавать самогон на этот раз Буколихе не пришлось. Валетка привез в Зеленый Гай повестки из военкомата. Одна из них была выписана Владимиру Ивановичу Букалову, Володе, младшенькому, последнему… Валетка скрипнул калиткой, тихо прошел по двору и положил на стол рядом с кувшином молока и надрезанным караваем синий листок бумаги.
Анна Егоровна побледнела, вытерла фартуком руки и, уставясь на бумагу, пошла к столу. Шла она не прямо. Завернула за печку, прошла вдоль задней стенки, придерживаясь за деревянную кровать. При каждом шаге она высоко поднимала ноги, словно переступала через невидимые камни.
— Последнего, значит, — споткнувшимся голосом сказала Буколиха, взяла синюю бумажку и грузно осела на скамейку.
— Расписаться надо, тетка Анна, — сказал Валетка. — Велели без росписи не отдавать.
— Распишись, Коля, — попросила Анна Егоровна, — не могу я, руки не владеют… Распишись, сынок.
Когда Николай отдавал расписку Валетке, тот отчаянно заморгал, делая знак выйти на улицу.
«Что там еще стряслось?» — встревожился Николай.
— В контору схожу, — нарочито громко сказал он.
Валетка выскочил за калитку и остановился в глухом проулочке, огороженном покосившимся плетнем. Возле плетня рос тополь с щелястой корой.
Николай увидел, что Валетка плачет.
— Что случилось? — спросил он. — Чего ревешь?
— Тетку Анну жалко, — Валетка не стыдился слез. Всхлипывая, вытирал их рукавом, кривил губы и тер глаза. Николаю уже расхотелось торопить, выспрашивать почтальона.
— Вот, — Валетка подал Николаю конверт. — Вот еще тетке Анне…
— Ну и что? — отрывисто спросил Николай, скользнув глазами по адресу.
— Похоронная это, — с усилием разомкнув губы, выдохнул мальчик.
— С чего ты взял? — с угрозой в голосе спросил Николай.
— Угадываю я их, дядя Коля, — беспомощно признался Валетка и захлопнул сумку. — Сам не знаю, почему угадываю…
Треск разрываемого конверта был как короткая очередь над ухом: «…геройски погиб в боях за социалистическую Родину…» — глаза сразу разыскали беспощадную строку, потом уже прочитали остальное. Похоронная извещала, что месяц назад сержант Михаил Букалов убит на Западном фронте.
Дышать стало трудно. Пыльные листья тополя над головой пологом закрыли небо, сжали воздух.
— Я отдавать боялся, — услышал Николай голос Валетки и только тут сообразил, что похоронная датирована прошлым месяцем.
— Давно пришла? — спросил он.
— Одиннадцатый день ношу.
— Вот и доносился, дурья голова, — рассердился Николай. — Мне бы хоть сказал. А теперь в один день и повестка и похоронная.
По стволу тополя ползла гусеница. Волосатая, жирная и солидно медлительная. Перед глазами Николая она остановилась, приподняла кольчатое туловище и угрожающе пошевелила рожками. Орехов сбил ее на землю и раздавил каблуком.
— Вот что, — сказал он Валетке и спрятал похоронную в карман гимнастерки. — Никому ни слова. Проболтаешься — голову оторву!
Валетка торопливо кивнул. Намучился он за эти одиннадцать дней, будто угли каленые в сумке носил.
Орехов ушел в колхозную контору и возвратился домой часа через два.
Во дворе он увидел Антониду и жену Тихона, приземистую, плотную, как дубовая колода, Варвару.
Из дома доносился плач. Николай понял, что дошла худая весть. Не удержал, значит, Валетка язык за зубами.
— Мишу убили, — сказала Антонида. — Василий Пахомов из Калиновки в письме написал. Они с Мишей вместе воевали… Надо ведь подгадать в такой день еще и письму…
Антонида стояла, прильнув к стене дома. Черная на белом. Сжатые кулаки приткнуты под подбородок. Одичалые глаза томительно и странно мерцали.
— Мама голосит, — сказала Антонида, уставясь под ноги Николая. — Слушать страшно, нет сил в дом войти… Надо же такое враз.
Она разжала кулаки, провела скрюченными пальцами по щеке и тут же, словно стряхнув с себя оцепенение, заплакала. Прижалась затылком к беленой стене, плакала и шарила руками, искала опору.
— Может, ошибка какая в письме, — сказала Варвара. — Два дня назад Каданиха карты на Мишу раскидывала. Хорошие карты вышли. Дама треф и интерес с дорогой.
— Может, и ошибка, — отозвался Николай и пощупал в кармане похоронную.
* * *
Вечер был неподвижен и сух. Солнце тлело в тусклой дымке, оранжевое и обжигающее. Возле сарая возились в мусоре куры. Седое облачко, поднятое ими, упрямо торчало в воздухе. Возле крыльца на утрамбованной глине косоротились трещины. Земля дышала, как натопленная печь.
В закатной стороне неба расползалась и густела мгла. Горячая, как окалина, смахнутая с наковальни.
Анна Егоровна лежала, уткнув голову в подушку, и голосила. Глухо, заунывно выливала наружу горе, которое нельзя утешить, нельзя принять, нет сил затаить.
Седые волосы ее рассыпались по мокрой наволочке. Руки вцепились в ситцевое, в многоцветных лоскутках одеяло. Мяли его отвердевшими пальцами.
Крик бился в доме, метался под низким потолком. Он копился, а выхода не было. Распахни настежь двери, раскрой окна, а все равно останется здесь. Будет висеть под потолком, густой и холодный, осядет в углах, забьется в каждую щелочку этот материнский, бабий одноголосый крик.
Дрожала от плача голова, жалобно скрипела кровать. Нестерпимо било в окно кирпичное огромное солнце.
Последнего забирают. Вдруг через месяц, через два принесет почта страшную весть? Принесет в дом к ней, к старой женщине… Пожалейте Анну Букалову, а то хрустнет ее сердце и сломается, как веточка под подковой. Есть же предел страданиям, есть же правда на миру…
Прошла ее жизнь, высохло тело. Четверых родила она на свет. Родила в муках, от немилого, стискивала зубы и подчинялась, потому что хотела детей.
Миша был третьим. До последнего дня работала она на жатве. Как учуяла, что подошла минута, потихоньку ушла к арыку. Вода в нем была теплая, прозрачная… Сама со всем и управилась. Когда бабы спохватились, Мишутка уже лежал спеленатый на руках.
А теперь вот… Черно в глазах, сумеречно. Будто свет перемешался, перевернулось все, истолклось, словно в ступе огромной. Холод и жар — все вместе. Звон в ушах, сухота страшная, виски ломит да глаза болят. Болят глазыньки, мочи нет… И тьма почему-то кружится.
— Воды мне, — чуть слышно простонала Анна Егоровна. — Холодной воды испить…
Володя сорвался со скамьи и звякнул ковшом о край ведра. Анна Егоровна пила жадными глотками. Николай слышал, как зубы дробно стучат о край ковша.
— На сердце словно дернину положили, Володенька, — Анна Егоровна схватила сына за руку. — Давит она, грудь душит… Будто
