Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
одного африканского языка. К следующему году он стал отцом и учителем средней школы в Нью-Йорке, тем самым пойдя по стопам отца. Он сделал свою собственную уникальную карьеру в системе государственных школ, основав две собственные средние школы, которые он назвал «компьютерными». Тем временем я поступил на первый курс русского языка. Я уже хорошо владел французским благодаря новаторской программе, по которой ученики начальных классов знакомились с основами языка, и отличному учителю, который был у меня в средней школе. Мне понравился мой первый курс французского, но французского языка, похоже, было недостаточно, чтобы удовлетворить мой растущий интерес к коммунизму. Летом 1968 года, после бурного второго курса, я проходил еще один курс русского языка в Университете Хофстра. Чтобы заработать немного денег, я также работал за прилавком в супермаркете возле дома родителей на Хантингтон-Стейшн на Лонг-Айленде. От «революционных» баррикад в Колумбии до нарезки лососины – какое понижение!
Предвкушая этот второй курс, за день до начала занятий, в сентябре 1967 года, я написал письмо Вирджинии (Джинне) Сиберт, своей подруге в старших классах, с которой я несколько раз на протяжении всей учебы заводил переписку. «Это будет тот еще год: терпение, дисциплина, усидчивость…» Трудно сказать, нужны мне были эти качества для учебы или для удовлетворения ожиданий моих товарищей по программе «Студенты за демократическое общество» (SDS), к которым я только что присоединился. Как оказалось, я все еще был способен проводить долгие часы в учебном зале и получать отличные оценки, по крайней мере в осеннем семестре. Это не помешало мне присутствовать на марше в Вашингтоне в октябре 1967 года вместе со 100 000 других протестующих против войны во Вьетнаме. Но еще 11 марта 1968 года, когда я снова написал Джинне, учеба и наука все еще стояли на первом месте:
Был занят. Ищу курсы и работу в кампусе на лето, выясняю, где буду жить, выступаю на собраниях SDS (!), походы в кино и, конечно, работа, работа… Знаешь, я просто не могу не работать. Некоторые подсели на алкоголь, сигареты и тому подобное. Для меня это книги. А знаешь, что хуже всего? Мне это нравится. Представляю себя через тридцать лет: Льюис Сигельбаум, ПРОФЕССОР ________.
Даже если бы мне еще предстояло определить свою специализацию, я, похоже, выбрал бы науку. События нескольких следующих недель резко изменили мои намерения. У других вы прочтете точное и подробное описание протестов в Колумбийском университете [напр., Avorn 1969; Kunen 1969; Cronin 2018]. Мое собственное участие, как и у многих других, проистекало из того, что Колумбийский университет был вовлечен в участие во вьетнамской войне через его связи с секретным Институтом военных исследований (IDA), исследовательским центром по изучению вооружений, работающим для Министерства обороны. Кроме того, администрация университета решила наложить дисциплинарное взыскание на председателя SDS Марка Радда и других членов «шестерки из IDA» за то, что они организовали пикеты в Мемориальной библиотеке Лоу. Университет планировал также построить на Морнингсайд-Хайтс новый спортзал с отдельным («обособленным») входом для жителей Гарлема. 25 марта я участвовал в демонстрации у кабинета президента Кирка в библиотеке Лоу, 10 апреля посетил университетскую мемориальную службу по Мартину Лютеру Кингу, затем вышел на демонстрацию вместе с более чем сорока другими студентами, а 23 апреля помог сносить забор, окружавший стройплощадку нового спортзала [Stern 1968; изложение событий с точки зрения SDS: Feldman 1968].
Происходящие одно за другим события тех недель меня очень бодрили. Отчетливо помню, как ощутил сладость греха, когда мы выходили из часовни Святого Павла с поднятыми вверх сжатыми кулаками, как собирались у университетских солнечных часов в центре кампуса, чтобы послушать Радда и других ораторов. Вначале акция «Оккупай Гамильтон-Холл» после стычек на площадке для спортзала вызвала те же чувства. Те аудитории, где обычно властвовали спесивые профессора, теперь принадлежали нам. Взяв в заложники декана Генри Коулмана в его кабинете, мы ощутили свою силу. Но через несколько часов Общество студентов-афроамериканцев (SAAS), опасаясь, что SDS со своими пестрыми сторонниками отвлекает на себя внимание и задвигает SAAS на задний план, попросило нас, белых студентов, уйти. Мы не могли отказаться от этого недвусмысленного предложения и, выйдя из здания, разделились, чтобы провести акцию в других местах. Может быть, я возвращался в свою комнату в общежитии, чтобы помыться и переодеться, но через несколько часов мы с моим другом Чаком Бетеллом уже были в Файервезер в толпе магистрантов.
С этого момента протест у меня больше не перемежался посещением лекций и чтением. Теперь «революция» стала всем. Почти неделю мы жили как коммуна («Коммуна Файервезер») во всем ее сумбурном великолепии. Мы сформировали комитеты, отвечавшие за привозимую еду, уборку помещений, общение с жильцами других зданий и даже организацию временных занятий. Факультет, опасаясь нападений на нас со стороны контрдемонстрантов, организованных Коалицией большинства (мы их прозвали «качками»), сформировал наружные патрули с нарукавными повязками, чтобы узнавать своих. В какой-то момент рыжеволосый профессор вскарабкался на кафедру в большом зале, где мы все сидели на полу, и произнес жаркую и страстную речь о том, что мы предаем «революционную мечту»; как специалист по русской революции, он слишком хорошо понимал, сколь мало мы похожи на настоящих революционеров. В ответ Леопольд Хеймсон (это был он) получил презрительный свист, и еще несколько лет после этого случая он, вероятно, испытывал психологический стресс. Я помню также, как студентки Барнарда жаловались, что парни их считают вторым сортом; тогда, видимо, я впервые столкнулся с феминизмом.
А потом, ранним утром 30 апреля, нас пришли арестовывать полицейские. До штурма здания нас проинструктировали, как себя вести: мы могли либо взяться за руки и оказывать пассивное сопротивление, либо просто пойти в полицейский фургон. Я, совсем не героически, выбрал последнее. По обвинению в «преступном причинении вреда» нас отвезли в «Гробницы» (тюрьма предварительного заключения) на Сентер-стрит в Нижнем Манхэттене. Газета «Columbia Spectator» писала 30 апреля 1968 года: «Ночью было задержано более 700 студентов, в том числе 268 в Файервезер-Холле» [1968]. Я провел четыре-пять часов, неловко пристроившись в большом обезьяннике с еще сорока или пятьюдесятью другими протестующими, прежде чем меня выпустили под залог. Дорис Сигель, подруга моих родителей, которая жила неподалеку, заплатила залог и встретила меня, когда я вышел из «Гробницы».
Когда я вернулся в кампус, зрелище, которое открылось мне на выходе из метро у 116-й улицы и Бродвея, более чем компенсировало все неудобства моего недолгого заключения. Листовки приглашали на собрание в Зале Уоллмана для подготовки всеобщей студенческой забастовки. Объявляли об этом
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
