К осени рулетка счастья взяла вдруг да и – сломалась: вечером пришли какие-то дяди в шинелях и увели папу. Маля и мама плакали, папа печально молчал, маленькая Лиля таращила на руках мамы глазёнки – того и гляди, тоже захнычет.
Из хорошего дома их выгнали.
Эту первую в жизни несправедливость Маля почувствовала кожей и с того времени враз стала серьёзной.
Жили теперь они втроём на руднике, где добывали ртуть, – в землянке с маленькими окошечками вровень с землёй. Мама Рита уходила на работу – девочки оставались одни. Люди с улицы корчили, бывало, страшные рожи и кричали: «Враги народа! Вон!» Бывало, стёкла выбивали. Те ды́ры Маля, как взрослая, подушками потом затыкала. Вообще-то была она помощницей. Однажды до прихода мамы пол земляной вымыла, после целую неделю возюкались, правда, с раскисшей грязью, но ничего – подсохло ж!.. Отец, которого она успела подзабыть, вернулся через год. Путь в милицию ему теперь был заказан, и он устроился на шахту мамы – «Комсомольскую».
Дочерей воспитывали не столько родители, сколько госучреждения: Лилю – детские ясли, Малю – детский сад, но его она возненавидела лютой ненавистью. Как-то за обедом подняла она руку и попросилась в уборную, но воспитательница, вся такая из себя строгая, прикрикнула, и Маля от испуга в штанишки наложила. С этим добром и домой отправилась – мама на неё ещё и накричала.
А вот папа!..
Он любил её и разные игрушки покупал. Только не держались они – всегда хотелось знать, что там, внутри. Принёс он как-то двухцветный мячик. Два дня она хвасталась, в третий пошла на речку – самой искупаться, заодно и мячик искупать, а он плавал-плавал да и уплыл. Она потом долго плакала. Любимых дочек папа закалял по-своему – в дождь раздевал до трусиков и выпускал во двор. Они бегали по лужам и кричали рифмованную несуразицу: «Дождик, дождик, лей, лей, ни-ко-го не жалей!», «Дождик, дождик, пуще, вырастет всё гуще!», «Дождик, дождик, перестань, мы поедем в Еревань!»
Жизнь всё тяжелела – всегда хотелось есть.
Послала её как-то мама в столовую каши купить. Пока домой донесла, всю и съела. Опомнилась с пустым котелком в квартире и, глядя в мамины глаза, заплакала…
Перезимовали трудно, и весной в поисках лучшей жизни папа перевёз их на бричке в барак на территории шахты – Маля сидела сзади, ногами всё болтала и песенки напевала.
Было это в пятнадцати километрах от милой и любимой маленькой землянки. От тоски по ней она однажды с маленькой Лилей отправилась её проведать. Пришли, сиротливо возле постояли, у колонки напились и по солнцепёку поплелись назад – Лиля всю дорогу хныкала.
Родители с работы пришли – солнце за горизонт спряталось, а дочек нет и нет. Папа с мамой по всей округе бегали, кричали, искали. Когда они, держась за руки, колобочками выкатились в вечерних сумерках из-за деревьев, мама с папой кинулись к ним, как к воскресшим, – плакали, тискали, ругали, смеялись.
Девочки подрастали – привыкали к коммунальному бараку… к разговорам-сплетням, тревожным и тихим… к ругани женщин… к общей кухне, где нередко перепадало и что-нибудь вкусненькое…
В сентябре пришла пора в школу.
Школы, как и детского садика, Маля боялась и потому всё из папиной руки рвалась. Оказалось, зря – училась легко и хорошо. В конце года отличникам вручали похвальные грамоты, но Мале похвальную грамоту не дали – оказалось, причиной тому был папа, которого когда уводили «шинели».
Это был второй урок несправедливости.
Третьим уроком, самым длинным и беспощадным, была война.
В августе 1941-го эвакуировали военкомат. Отца призвали не сразу, а по списку в обычной школьной тетради, которую заполнял военком. Мама с Лилей и только что родившейся девочкой лежали в постели – провожать папу, кроме Мали, было некому. Прощались, будто навсегда… В трамвае домой исходила Маля в слезах – от жалости. Ту солёную горечь в глазах и во рту ощущала всю жизнь: прошлась эта горечь по ней печальной рулеткой…
Начинался голод. Люди взламывали магазины и растаскивали то немногое, что в них оставалось. Всё закрывалось. Школы тоже. Хлебный паёк выдавался только семьям шахтёров. Когда мама с новорожденной уходила за хлебом, Маля с Лилей оставались одни. Однажды, когда мама ушла, явились милиционеры и приказали покинуть барак: с минуту на минуту должны были взорвать оцепленную шахту. Жильцы спешно покидали опасную зону— Маля с Лилей тоже. Навстречу им бежали орущие и в голос рыдающие женщины – без хлеба, и среди них мама.
– Ты что, Маля, без одеяльца? – кричала она, будто важнее всего было одеяльце, а не то, что нашла дочерей живыми и невредимыми. – Малышке ночью будет холодно, замёрзнет!
Ни слова не говоря, Маля бросилась назад, к бараку. Милиционер пытался её задержать. Она увернулась, и он вбежал в комнату уже вместе с нею, но помог унести одеяльце и тёплые вещи. Метров сто отбежали и – бабахнуло.
Темнота полыхала взрывами. Прижавшись друг к другу на траве под клёнами, слушали они, подрёмывая, устрашающую музыку ночи. Горловка вымирала. К уцелевшим стенам с пустотами вместо окон никто, кроме Маргариты с детьми, не вернулся. Плохо знавшая русский, она не читала газет и не слушала радио – ждала, когда всё уляжется.
Знакомые растворились. Крепчали холода. Вместе с ними крепчала и ненависть к немцам. Маргариту спасало, что её принимали за татарку. Однажды она встретила местного еврея, и он посоветовал:
– Сгинешь здесь с детями. Уходить тебе надо. Недалёко есть станция «Фенольная». Кохда-то рядом с нею была бохата немецка колония «Нью-Йорк». Може, от того богатства шо и осталось – сходи…
Судьбою двигала война
И Маргарита решилась… Собрала узелки и с тремя детьми отправилась в путь – не знала, что неприятель во всю разгуливал уже по русской земле. Линию фронта перешли, будто и не было войны. Сели в тени отдохнуть, и вдруг – два военных.
– Пух! Пух! Куда идёшь?
Только и сумела понять, что не немцы они, – не знала, что в «голове» немецкой армии шли итальянцы и румыны. В штабе Маргариту выслушали, дали ей мешок с продуктами и послали к коменданту бывшей колонии «Нью-Йорк». В бараке за колючей оградой ей с детьми выделили двухъярусную кровать. Внизу с грудничком размещалась Маргарита, наверху – Амалия с Лилей.
Кормили в столовой – два раза на дню. Всё б ничего, да Маргарита угодила в больницу. Без мамы 9-летняя Маля подхватила малярию. От холода тряслась она наверху, а 6-летняя Лиля, калачиком ножки, раскачивалась внизу. Сидит, бывало, турчанкой, и, как маятник, туда-сюда… Собачкой выла – сестру и себя жалела. Чужие тёти поили их, кормили и укрывали – любили, значит. И она их любила, в кишках от любви аж ныло… Маргариту выписали через месяц, и вскоре Маля с Ли-лей начали оживать.
Зиму 1941-го (такой лютой зимы старожилы давно не помнили) перебивались попрошайничеством. Новорожденная всё кричала – молочка, видать, не хватало. Однажды Маргарита проснулась – комочек молчит. Притронулась, а он холодный, и горько подумала, что рулетка сработала в пользу старшеньких…
