как некогда у хибарки «старца-утешителя» Варнавы, целыми днями стояли народные толпы: государственные деятели, митрополиты, епископы, архимандриты, священники, студенты Академии и семинарии, военные, врачи, чиновники, учителя, рабочие, крестьяне — все тянулись к батюшке, как к свету. Представители всех сословий, всех возрастов, семейные и одинокие, больные и здоровые, ближние и дальние, грешные и благочестивые, верующие и сомневающиеся искали беседы и исповеди у старца. Отчего это происходило? Ответ на этот вопрос мы находим в поучениях батюшки.
«Всех, всех Христос пришел спасти, — повторял не раз старец, когда я выражала ему скорбь за знакомых, не верующих в Бога людей. — Так и помни, что ты сама только потому веруешь в Бога, что вера тебе Им дана, ведь вера — дар Божий. Нельзя никого судить за то, что он не может верить в Бога, так как это зачастую бывает промыслительно. Христос может сделать чудо мгновенно. Он может в один миг сделать из гонителя ревнителя. Апостол Павел из величайшего из гонителей сделался ревностнейшим проповедником Христовой истины. Но велико дело исповедничества Христовой истины, кому это, конечно, дано. Всяк убо иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, Иже на небесех (Мф. 10, 32). Есть два вида мученичества. Мученичество явное, открытое — это когда физически мучают человека, распинают, четвертуют, вообще подвергают каким-либо физическим истязаниям за имя Христово; это наши первые мученики. А сегодня мученики те, которые добровольно распинают свою плоть со всеми ее страсть- ми и похотьми».21
Отец Алексий физически был очень больным человеком, у него было больное сердце, больные ноги — и он безвыходно по многу часов принимал народ. Это было настоящее самораспинание. При этом он, по воспоминаниям знавших его, страшно переживал. Волновался, сострадал каждому горю и немощи человеческой.
«Знаешь ли ты, — поучал старец, — что люди оттого только и страдают, что не понимают истинного самоотречения во имя Распятого нас ради. Помни, где горе, беда, ты должна быть первой. Много слез сокрушенного сердца проливает человек, чтобы сделаться способным утешать других о Господе. Нужно идти туда, где туга душевная так мучает человека, что он склоняется на самоубийство. Это нелегкий подвиг, граничащий с истинным распятием собственной греховности, ибо только тот может уврачевать отчаявшегося, кто сам, силой своего духа, сможет взять на себя его душевное страдание».22
Здоровье старца, берущего на себя страдания сотен людей, все ухудшалось, но он не переставал принимать народ. В 1914 году, в ночь на первый день Пасхи, когда старец готовился служить литургию, у него случился сильный сердечный приступ. Такое бывало и раньше, но с тех пор приступы стали повторяться чаще. Старец заметно сдал, осунулся, сгорбился. Почти постоянно он чувствовал головокружение и головные боли. Достаточно было ему немного поволноваться, чтобы появились перебои в сердцебиении. Летом 1915 года он был на грани смерти. Тогда было принято решение об уходе в затвор.
Отныне его будут называть «старец Алексий — зосимовский затворник».
В 1917 году он впервые вышел из затвора — прибыл в Успенский храм Кремля, чтобы вынуть жребий Патриарха. 30 октября (12 ноября) 1917 года на Поместном Соборе были избраны три кандидата в Патриархи: архиепископ Харьковский Антоний, архиепископ Новгородский Арсений и митрополит Московский Тихон. Избрание Патриарха должно было решиться жребием. Вынуть жребий от Владимирской иконы Божией Матери поручили иеромонаху Алексию.
Старец по возращении из Москвы пережил личное горе — был убит митрополит Киевский Владимир, который был его духовным другом. Надвигалась на страну ночь богоборчества. 28 февраля 1919 года иеромонах Алексий был пострижен в схиму и умножил молитву за погибающий в междоусобии народ.
В последние годы он вышел из затвора и стал опять принимать народ до закрытия Зосимовой пустыни в 1923 году.
О том, что он значил для материально и духовно обездоленных революцией людей, мы узнаем на примере В. Д. Пришвиной. Приведем отрывок из ее недавно опубликованных воспоминаний:
«В одном из коридоров встретил меня монах-гостинник. Его равнодушно-зоркий глаз, казалось, ничем нельзя было удивить. В то же время по обязанности своей он был обходителен и, ни о чем не спрашивая, определил меня в комнату с двумя кроватями, одна из которых уже была кем-то занята.
— Отдохни, отдохни, матушка, — ласково приговаривал он, глядя поверх моей головы и думая о чем-то своем. Я не сразу добилась, чтобы он услыхал мой вопрос, как попасть к старцу Алексию.
— Не попадешь, и не надейся, — недовольно замотал он головой, когда мои слова дошли наконец до его сознания. — Недугует он, того и гляди преставится. Сама увидишь, какая толпища к нему домогается. Послушник хорошо одного-двух пропустит. Недугует отец Алексий, и не надейся.
Я не огорчилась — таким равнодушием было сковано сердце.
... Внизу же у двери стоял могучий средних лет монах с широким и добродушным лицом, очень похожий на кучера. Он как бы держал в руках невидимые вожжи и управлял большой толпой женщин и мужчин простого народа, в которой тонула и я с таким же платочком на голове, завязанным под подбородком.
Все стояли в полном молчании и чего- то ожидали. Молчанье толпы было необычно и поражало. Монах осмотрел всех, остановился глазами на мне и поманил меня пальцем. Я не отнесла его жест к себе и не двигалась. Между тем все глаза обратились на меня, толпа послушно раздвинулась и без ропота вынесла меня вперед, слегка даже подталкивая. Монах молча указал мне на лестницу; взбежав по половичку наверх, я уже стояла перед входом в келью, робея: я готовилась встретить сурового и необычного человека — затворника.
— Но, но, — негромко, но ободрительно крикнул мне снизу послушник, — не стой — толкни дверь-то!
Я отворила дверь в довольно просторную комнату, убранную истертой мягкой мебелью и картинами духовного содержания, со множеством цветочных горшков у окон. Видно, хозяин любил цветы. В комнате было много солнца. Веселый деревенский половичок перебрался, как ни в чем не бывало, с лестницы через порог и продолжал свой путь по комнате. Я тоже сделала было по нему два шага и остановилась: из соседней комнаты навстречу мне шел старик в простом подряснике, с маленькой шапочкой-скуфьей на голове, из-под которой выбивались седые пряди. Он был высок, но сильно сгорблен, с невзрачным русским лицом, какие во множестве видала я у добродушных стариков из народа. Я, как было принято, поцеловала его благословляющую руку. Он спросил, не помню о чем — все
