куда-то идти. В идеале нам лучше всего уйти в какую-нибудь глушь, где нас никто никогда не найдет, поближе к реке или озеру, и там провести остаток отведенной нам вечности, без потребностей, болезней, обязанностей, желаний…
Я плохо представляю себе дальнейшее существование. Что я буду делать целую вечность, или сколько там может «прожить» рецидивист. Вечность без сна, еды, телевизора, секса, книг, компьютера… Просто вечность — медленная и не прерываемая ничем.
Это страшно.
— Мы пойдем в эту деревню? — спрашивает Анна.
— Нет. Зачем…
Она все никак не избавится от стереотипов и рефлексов прежней жизни. Видя деревню, путник должен возрадоваться и идти туда в надежде найти кров на ночь, еду, тепло и разговор.
Но нам ничего этого не нужно. Единственное, зачем мы могли бы пойти к людям — это вода. Но сейчас весна, и на открытых солнцу местах полно луж.
— Переночуем там, — говорит Анна, чем вызывает у меня приступ беззвучного смеха.
Впрочем, девочка, может быть, только вчера умерла и еще не знает, что у рецидивистов нет никакой потребности в сне.
— Мы не спим, — говорю я. — Никогда.
Она смотрит на меня недоверчиво. Наверное, она действительно только вчера умерла.
— Мертвым не нужно спать, — объясняю я, — не нужно есть, дышать и бороться за выживание.
— Ну а волки?
Меня снова тянет сложиться пополам от смеха, но я только бросаю на нее насмешливый взгляд и говорю:
— Волки не питаются падалью.
— И вообще, — добавляю я, подумав. — В деревне могут быть солдаты. Наконец, у любого из мужиков может оказаться ружье… Нам лучше держаться от людей подальше.
«Падалью… — читаю я по ее губам. — Падалью… Падалью…»
Мне становится безумно жалко ее.
— Какого цвета твои волосы? — спрашиваю я.
Она удивленно смотрит на меня. Потом неуверенно отвечает:
— Я брюнетка. Натуральная.
— Ты красива, — улыбаюсь я.
Она смущенно отводит глаза, бросает:
— Спасибо.
— Хорошо, — говорю я. — Мы зайдем в эту деревню. Попросим бутылку воды на дорогу. Но если там окажутся солдаты, мы умрем по-настоящему.
— Разве ты этого не хочешь?
Я киваю: «Ну ладно…»
Мы направляемся к деревне и заходим в первый же двор. При виде нас рыжий пес растерянно замирает, потом, поджав хвост, прячется в конуру.
Я подбираю с земли какую-то щепку и на тонком слое снежной каши, перед крыльцом, пишу: «Пожалуйста, дайте нам бутылку воды».
Колодец, стоящий в стороне, я игнорирую: не наливать же воду в карман.
Потом стучу в дверь. Стучать приходится долго. Возможно, с той стороны произносят традиционное «Кто?», но я не в состоянии услышать.
Наконец, дверь приоткрывается и в образовавшейся щели я вижу лицо пожилой женщины.
— Чего надо? — читаю я по ее губам.
Сойдя с крыльца, указываю ей на сделанную надпись. Она подслеповато щурится, не может, наверное, разобрать с такого расстояния мою писанину.
— Чего там?
Я жестом показываю «Пить!» и снова тычу в надпись на снегу.
Она пожимает плечами, неуверенно открывает дверь пошире, выходит на крыльцо, наклоняется, пытаясь разобрать мою писанину.
На ее пальцах я вижу синие буквы татуировки: «КАТЯ». Кажется, у бабки была лихая молодость.
Она, наконец, прочитала. Смотрит на меня. Потом — ошалело — на Анну, которая стоит на мартовском снегу в одной летней блузке.
— Тебе не холодно? — спрашивает она.
Говорит она тихо, но девушка, работавшая с глухими, отлично умеет читать по губам. Она отрицательно качает головой.
— Немые, что ль? — обращается бабка ко мне.
Я показываю на свое ухо, прикладываю к нему ладонь, давая понять, что со слухом у меня проблемы.
— А-а… — неопределенно произносит она. — Глухонемые, стало быть… Есть хотите?
Я отрицательно мотаю головой, снова указываю на сделанную надпись.
Она кивает.
— В избу-то зайдете?
«Нет» — машу я.
Она с минуту рассматривает Анну, меня. Потом качает головой и скрывается в доме.
Возвращается с двухлитровой пластиковой бутылкой воды, протягивает мне.
— Это не вас солдатики-то искали? — громко произносит она, так, что я слышу.
Я вопросительно гляжу на нее, Аня неуверенно жмется к моему плечу.
— Чего глазеешь? — недовольно произносит бабка. — Козлик солдатский приезжал, часа три назад. Говорят, два умертвия из лагеря сбежали, парень и девка. Опасные, говорят. Убивцы, говорят… Вы это?
Я киваю утвердительно.
— Ага… — неопределенно произносит она. — Вона как… Ну и ладно, ступайте, куда шли.
Женщина скрывается в избе, захлопывает за собой дверь. Через пару минут ее лицо возникает в окне. Под ее взглядом мы выходим со двора и берем направление на запад.
Значит, по-настоящему нас не искали — так, отправили «уазик» для очистки совести.
10
— Как ты попала в лагерь? — спрашиваю я, когда мы ложимся на снег у дороги, чтобы дать отдохнуть мышцам.
Солнце давно опустилось за горизонт, над землей повисла неразличимая для нас ночь.
— Забрали, — неохотно отвечает она.
— Я знаю, что не сама пришла, — говорю я. — Где тебя забрали?
— Дома.
— То есть как это? — недоумеваю я.
— Так.
Я вижу, что ей не хочется рассказывать. Какая-то боль из той, другой, жизни, когтистой кошачьей лапой царапает ее мертвое сердце.
— Расскажи, — настаиваю я, из дурацкого любопытства. — Разве ты умерла не дома?
— Дома.
— А как же они узнали?
— Наталья позвонила.
— Кто это?
— Сестра.
О, бог ты мой!
— Как?! — не верю я.
— Я не хочу вспоминать, — отмахивается она.
Вспоминать… Ты этого не забыла и никогда не забудешь, девочка! Ты будешь помнить это целую вечность, и боль твоя не станет меньше, потому что мертвые, кажется, не умеют ни забывать, ни проживать. Если время и лечит, то оно лечит только живых, а о мертвых оно просто забыло; мертвые для него не существуют.
— У вас были сложные отношения? — настаиваю я.
— Сложные! — горько усмехается Анна. — Да она увела у меня Ромку!
А-а-а… Ну, это не такая уж редкая история — обычное, в общем-то, дело.
— Ты уверена? — спрашиваю я.
— Уверена?! Да я сама видела, как они…
— И ты наглоталась снотворного.
— Да. Наверное, пока я лежала мертвая… или еще не мертвая… вернулась Наташка. Она, видимо, сразу сообщила в скорую, потому что когда я встала, она звонила и отменяла вызов… Кажется, она подумала, что мне просто стало плохо, не поняла, что я… Я и сама не поняла ничего сразу… Потом она кинулась ко мне и почувствовала, наверное, какая я холодная, увидела пустую коробочку из-под таблеток. Я хотела высказать ей все, что о ней думаю, и не смогла. Открываю рот, а голоса нет… В общем, Наташка, все поняла… Она стала орать на меня… Говорила, что я дура и истеричка, что
