сопереживания, только найдя анонимную брошюру в заброшенной хижине у реки. «Скромные страницы», как он пишет, «освященные» «добросовестным старанием правильно приступить к делу». Правильно приступить – это трудовая этика в самый разгар грабежа. «Свет» и «тьма» в заголовке – это религиозные ассоциации, подобные тем, что есть у слова «призвание» в «Протестантской этике и духе капитализма». Первоначальная «бескорыстная вера в эффективность» резонирует с собственно веберовской «преданностью задаче» в «Науке как призвании и профессии». Но бескорыстная вера в эффективность в Свободном Конго? Я сказал, что между Марлоу и окружающими его мародерами нет ничего общего, за исключением того факта, что он на них работает. Чем сильнее его бескорыстная вера в эффективность, тем легче им заниматься грабежом.
Создание трудовой культуры, вероятно, было величайшим символическим достижением буржуазии как класса: польза, разделение труда, «прилежание» [industry], эффективность, «призвание», «серьезность» [seriousness] в следующей главе – все это, и другое тоже, говорит об огромном значении, которое приобрело то, что некогда было лишь тяжелой повинностью или жестокой необходимостью. То, что Макс Вебер мог использовать одни и те же понятия для описания физического труда (в «Протестантской этике и духе капитализма») и большой науки (в «Науке как призвании и профессии») – само по себе еще один, косвенный знак новой символической ценности буржуазного труда. Но когда беззаветная преданность Марлоу своей задаче превращается в орудие кровавого угнетения (факт, настолько очевидный в «Сердце тьмы», что почти незаметен), всплывает фундаментальная антиномия буржуазного труда: та самая автореферентная поглощенность своим трудом, которая является источником его величия (на берегу прячутся неведомые племена, на борту глупые и испуганные убийцы, но Марлоу, невзирая ни на что, ведет судно своим курсом), становится также источником рабства. Трудовая этика Марлоу заставляет его хорошо делать свою работу, а ради чего – это уже не его забота. Подобно памятным «шорам» из «Науки как призвания и профессии», легитимность и производительность современного труда не только усиливается, но учреждается слепотой по отношению к тому, что творится вокруг. Все именно так, как пишет Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма»: «иррациональность подобного образа жизни <…> при котором человек существует для дела, а не дело для человека» и при котором единственным результатом непрерывной деятельности становится «иррациональное ощущение хорошо исполненного долга в рамках своего призвания»[104].
Иррациональный образ жизни, в которой господствует Zweckrationalität. Но инструментальный разум, как мы видели, также один из основополагающих принципов современной прозы. Последствия этой связи будут продемонстрированы далее.
5. Ключевые слова III: «комфорт»
Христианская аскеза, – читаем мы в «Протестантской этике и духе капитализма»,
устремившаяся вначале из мирской жизни в затворничество, уже в стенах монастыря господствовала в лице церкви над миром, от которого она отреклась. При этом, однако, она не посягала на естественные, непосредственные черты мирской повседневной жизни. Теперь же она вышла на житейское торжище, захлопнула за собой монастырские врата и стала насыщать мирскую повседневную жизнь своей методикой, преобразуя ее в рациональную жизнь в миру, но не от мира сего и не для мира сего[105].
Жизнь в миру, но не от мира сего и не для мира сего. Как у Робинзона: «на» острове, но ни «от», ни «для» острова. И тем не менее у нас никогда не возникает ощущения, что он не получает от своей деятельности ничего, кроме «иррационального ощущения хорошо „исполненного долга в рамках своего призвания“», как писал Вебер о капиталистическом этосе[106]. Через весь роман проходит приглушенное, неуловимое чувство удовольствия – и это, возможно, одна из причин его успеха. Но удовольствия от чего?
Ранее я цитировал момент, когда Робинзон обращается к читателю – «это будет свидетельством того, что я не сидел без дела» – тоном человека, ищущего оправдания перед судом. Но затем это предложение принимает неожиданный оборот: «…что я не сидел без дела и не щадил усилий для того, чтобы заполучить все, что представлялось необходимым для моего комфортного пребывания»[107]. Комфортный [comfortable] – вот ключевое слово. Если «польза» превратила остров в мастерскую, «комфорт» привносит в жизнь Робинзона элемент удовольствия. Под его знаком даже в «Протестантской этике и духе капитализма» проскальзывает некоторая легкость:
мирская аскеза протестантизма со всей решительностью отвергала непосредственное наслаждение богатством и стремилась сократить потребление, особенно когда оно превращалось в излишества. …Аскеза требовала от богатых людей не умерщвления плоти, а такого употребления богатства, которое служило бы необходимым и практически полезным целям. Понятие «comfort» характерным образом охватывает круг этих этически дозволенных способов пользования своим имуществом, и, разумеется, не случайно связанный с этим понятием строй жизни прежде всего и наиболее отчетливо обнаруживается у самых последовательных сторонников этого мировоззрения, у квакеров. Мишурному блеску рыцарского великолепия с его весьма шаткой экономической основой и предпочтением сомнительной элегантности трезвой и простой жизни они противопоставляли в качестве идеала уют буржуазного «home» с его безупречной чистотой и солидностью[108].
Буржуазный home – английский буржуазный дом – как воплощение комфорта. В ходе XVIII столетия, пишет Шарль Моразе в «Буржуа-завоевателях», «Англия ввела в моду новый вид счастья – счастье сидеть дома: англичане называют это „комфортом“, и так это стал называть и весь остальной мир»[109]. Излишне говорить, что у Робинзона на острове нет «дома среднего класса», но когда он решает заняться изготовлением «тех необходимых вещей, которые я считал наиболее мне потребными, в особенности стула и стола, ибо без них я не мог бы наслаждаться теми немногими удобствами, которые были мне даны»[110], или когда позднее заявляет, что «мое жилище сделалось для меня комфортным сверх меры»[111], он тоже, со всей очевидностью, идентифицирует комфорт с домашним горизонтом: стул, стол, трубка, записная книжка… зонтик![112]
Комфорт. Слово происходит от латинского cum + forte, оно впервые появляется в английском в XIII веке для обозначения «усиления; поощрения, помощи» (OED), и его семантика остается более или менее без изменений на протяжении следующих четырех столетий: «физическая свежесть или поддержка», «облегчение», «помощь в нужде, в боли, в болезни <…> душевном несчастье или горе». Затем, в конце XVII века, происходит кардинальное изменение: комфорт перестает быть тем, что возвращает нас в «нормальное» состояние из неблагоприятных обстоятельств, и становится тем, что берет нормальность за исходную точку и стремится к благополучию как самоцели, независимо от любых несчастий: «вещь, которая производит или располагает к радости и довольствию (обычно множественное число, в отличие от нужд с одной стороны и роскоши – с другой)»
