юркнула под него. Через секунду она высунулась, а я вниз головой спустилась по креслу, и мы понюхались. Странно! У нас в лесу кроты, ежи, кто угодно — даже совы, — имеют свой собственный запах. От этой особы пахло, как от старой диванной подушки… И все-таки она мне понравилась. Она отнеслась ко мне дружески. Как здесь спокойно жить!
Потом случилась та история… Меня выпустили из клетки. Я побежала по комнате, смотрю — открыта дверь в коридор. Я выглянула. Темно и пусто. Я вышла. В конце коридора была отворена еще какая-то дверь. Я добежала до нее. Дальше вниз вели большие каменные ступени. Я соскочила с одной, с другой, с третьей… И вот в самом низу оказалась еще дверь, а за ней — улица, та самая, которую я видела в окно. За улицей, должно быть, начинается лес!
Не помню, как я очутилась на мостовой. Меня поразил грохот, рев, звонки, машины мчались прямо на меня, я металась из стороны в сторону. Ужас охватил меня, и мысль о том, что, если бежать вдоль улицы, я попаду в лес, вдруг ударила мне в голову. Я хочу в лес! Я хочу взлететь по стволу, а не по ширме и спрятаться в настоящей листве! Пусть молния опять ударит в дерево с моим дуплом! Пускай будет сова, — только бы в лес!
Я скакала по белой полоске, по самой середине мостовой. На тротуарах с обеих сторон что-то кричали, смеялись, указывали на меня, а я мчалась что было духу прямо, только прямо, никуда не сворачивая…
На площади белая полоска пропала. Я выскочила на середину и оглянулась. Тут начиналось много улиц, и я не могла сообразить, которая ведет к лесу. Я бросилась наобум, но мне навстречу, ревя, пуская удушливый дым, ринулась лавина черных колес. Я метнулась к тротуару. Здесь стояла машина, и я спряталась под нее. В одну секунду десятки ног окружили машину. Из-под какого бы колеса я ни выглядывала, всюду стояли ноги, и я слышала голоса и смех. Почему они смеялись? Не понимаю, почему они смеялись? Потом ко мне протянулись руки. Одна схватила меня, я изо всех сил укусила ее, но она меня не отпустила…
Теперь я опять дома. Хотя это другой дом и здесь нет ширмы, какая разница? Снова я отдыхаю на книжной полке, с той стороны, где мягко от бумажной трухи. Если в комнате никого нет, из-под кресла появляется моя знакомая, не та знакомая, а новая, с таким же голым хвостом. Она заходит в клетку и забирает мой сахар. Пусть забирает. Мне не жалко. Я ничего больше не прячу. Я рада, что не добежала тогда до леса. Мне так хорошо здесь жить! Немногим выпадает такая удача. Правда, мне чудесно. Мне, правда… Все равно. Мне лучше всех на свете…
ФИТИЛЬ
Кошка вывела котят в темном подполе избы. Они вылезали через продушины, играли на солнце, однако люди могли смотреть на них только издали. Малейший шорох — и вся тройка скрывалась в своем логове.
На зиму хозяева забивали продухи в фундаменте, чтобы от дождей и снега под избой не заводилась сырость. Стояла осень, хозяйская дочь с детьми собралась домой она жила в городе. Перед отъездом пробовали выловить котят, но безуспешно. И городские отбыли, прихватив с собой кошку, уверенные, что без матери котята выйдут сами.
А котята, осиротев, стали еще осторожнее. Старики хозяева не кормили их. Кое-кто из соседей подливал молока в консервную банку. Видели, как появляются котята, озираясь, принюхиваясь, и как лакают, настороженные, готовые мгновенно исчезнуть.
Зачастили дожди, пора было заканчивать подготовку к зиме, а один ход под избой все не могли законопатить. На котят началась облава. Выманивая их, ставили еду, сторожили у лаза. Мерзли, чертыхались, кляли безмозглое зверье, но продолжали охоту, и двоих удалось поймать.
Оставался последний, самый дикий. До сих пор никто не слышал его, теперь он начал кричать. Сутки напролет, с редкими перерывами, неслось из-под избы пронзительное мяуканье. Иногда он высовывался — и его голос слушала вся улица.
Не только ребятишки — взрослые занятые люди заговорили о котенке. Он досаждал своими воплями, а ни вытащить его, ни заставить замолчать было невозможно. Замуровать живую душу ни у кого не поднималась рука. И многие считали, что делать ничего не надо. Котенок порченый, никакая сила его к людям не пригонит, а холод и одиночество обязательно скоро доконают.
Я жила по соседству. Если удавалось зимой вырваться из города, чтобы поработать в тишине, я уезжала в Листвянку и поселялась у Шлыковых. У них имелась свободная комната, «парадная». Обычно она стояла пустая и в ней гремел репродуктор. Но если выключить радио, «парадная» хороша была для работы. Хороша, пока рядом не объявился тот оголтелый кот. Окна «парадной» выходили в сторону дома, под которым он жил.
Пришлось мне обойти соседей, просить, чтобы с завтрашнего дня его никто не кормил.
Котенок весь день орал до хрипоты, однако уговор соблюдался. Но вечером, когда я шла из кино, вышмыгнула прямо на меня из калитки согбенная старушечья фигурка. Я узнала нашу, шлыковскую бабку.
— Вы чего туда? — спросила я, разглядев у нее в руке пустую банку.
— Жрать ведь хочет, — виновато пояснила старуха.
Пришлось начинать сначала. На вторые сутки котенок замолчал. В тот день вместо дождя повалил к вечеру снег. Потом ни дождя, ни снега — тишь.
Я соображала, сколько времени котенок может обойтись без еды. Прислушивалась. Охота у меня была назначена на завтра, но кот почему-то молчал, а ночью, объявили по радио, ожидалось минус пять.
Наконец я не выдержала. Мелко нарезала сырое мясо. Оделась, замоталась платком.
Холодная пыль — не то дождик, не то мелкая крупка — леденила лицо. Далеко в глубь продушины я положила крошку мяса — по усам помазать. Столько же прилепила на краю, у самого выхода. Куски побольше бросила на землю. Пододвинула заготовленный кирпич — затыкать продух. И застыла на своем посту.
Ничего, ни звука не раздавалось под избой, а я чувствовала, что котенок рядом. Не в дальних углах подвала — рядом. Уже и руки, которые не сообразила сразу спрятать в карманы, у меня закоченели, и через подошвы резиновых сапог начал проникать холод. Котенок находился тут, живой, настороженный, я его чувствовала, а положение не менялось.
Наконец едва уловимо
