выбирается в лес из этой собачьей конуры и долго не возвращается. А Каллио не спит. Он думает, куда запропастился Инари, приподнимается, стукается головой о потолок, ворчит: «Са́тана-пергела» — и выползает на воздух.
Ночь прозрачна, и, таинственные белой ночью, высятся береговые сосны и лепятся по обрывам; там шумит быстрая река, и где-то очень близко поет пеночка.
Каллио вытаскивает кисет и набивает новую трубку, а птица поет. Он прячет кисет и вспоминает, что кисет-то сшит ему Эльвирой, и тогда он думает: как только кончится сплав, он пойдет и поможет ей два-три дня по хозяйству на полевых работах.
Ночь совсем прозрачная, и Инари не возвращается. Вдруг Каллио слышит внизу всплеск. Черт подери, что бы это могло означать? И он спускается по обрыву и видит: Инари стоит по грудь в воде у берега и ладит что-то на бревне, а бревно не стоит на месте, играет, как жеребенок. И тогда Каллио осторожно подкрадывается ближе и наблюдает. Он видит, что Инари на воткнутых в бревно (специально пробуравлены дыры) ветках прикрепляет плакат. Каллио медленно, в свете северной ночи, читает огромные буквы плаката:
«Требуем 8 марок в час — иначе забастовка».
Инари закрепляет этот плакат, — видно, не первый в эту ночь, — отталкивает бревно багром к середине реки, и оно идет послушно вниз по течению. Инари следит за ним, и Каллио видит, как спокойно идет к югу дерево, и думает: «Ежели оно дойдет так до моря, то сделает триста километров, и его прочтет уйма сплавщиков… Да ведь его сорвет на следующей же запани десятник!.. А может, и не сорвет, не заметит, а рабочие переплавят дальше. — И он улыбается: — Хитрый этот черт, Инари!»
А Инари, стуча зубами, подымается по обрыву. Тогда Каллио вдруг выступает из-за сосны и, подражая медведю, рычит — так, в шутку:
— А я все видел — р-р-р-р, я знаю, как ты топишь своих насекомых.
Инари от неожиданности останавливается и затем, продолжая взбираться, тихо говорит:
— Что же, иди донеси акционеру или десятнику.
Каллио обиделся. Он идет за Инари и говорит ему:
— Умный ты, и про дивиденды знаешь, хитрый ты, как медведь, а все-таки дурак, что от меня такие дела скрываешь…
Инари продолжает взбираться и молчит. Тогда Каллио продолжает:
— Я, может быть, тебе помог бы.
— А это на твоем лице не написано, — уже одобрительно говорит Инари.
И Каллио улыбается.
А где-то близко какая-то птица играет вовсю, щелкает, захлебывается, рассыпается дробью, и они стоят в молчании и слушают эту песню. Потом Каллио спрашивает:
— Можешь ты, стоя на бревне, через пороги проскочить и не упасть?
— Могу, — говорит Инари.
И Каллио решает, что и он непременно в этот же сплав научится проходить пороги.
Они вползают в жилье, и спертый воздух затхлого помещения ударяет им в нос и спирает дыхание.
Через четыре часа — снова четырнадцать, а то и двадцать часов нелегкой работы сплавщика. В следующую ночь, такую же белую и таинственную, Каллио помогал Инари ставить на бревнах плакаты и пускать их вниз по течению. «8 марок в час — иначе забастовка». Срок был намечен через семь дней.
Потом Инари пошел спать, хотя уже над лесом сияло утро, а Каллио решил попробовать проехаться, стоя на бревне. Это он умел делать и раньше, но теперь он решил научиться спускаться на бревне через порог. Все дело здесь в ногах: надо крепко зажать ногами бревно, чтобы оно не вращалось. И все шло отлично, но Каллио очень устал, ему было холодно, зуб на зуб не попадал, а тут ему показалось, что кто-то идет по берегу. Он оглянулся, потерял равновесие, бревно перевернулось, и он с головой ушел под воду. Когда он выплывал, тяжелый удар плывущего бревна оглушил его.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Очнулся Каллио в темной бане. Потолок нависал над головой, трудно было дышать, и нестерпимо ныла голова. Казалось, череп расползался по швам. Рядом сидел Сара.
— Слава богу, ты очнулся, — сказал Сара и дал ему напиться.
Каллио снова забылся тяжелым сном, и, когда опять сознание пришло к нему, Сара также сидел рядом с ним в этой собачьей затхлой конуре. Сара сказал:
— Еще один день прошел.
Инари не было. Каллио повернулся на другой бок. Голова, казалось ему, отваливается от тела. Он спросил:
— Кто меня вытащил?
— Я, — сказал Сара и продолжал, слегка шепелявя: — Вот ты теперь не получаешь два дня платы, а зато, когда встанешь, сразу все отработаешь с лихвой. Мы требуем восемь марок в час.
Каллио снова впал в беспамятство. Когда он очнулся, наверное, был день. Сара громко разговаривал у входа в конуру с десятником. Он говорил:
— Мои родители, когда поженились, жили на чердаке, потому что они были батраками. Они выпросили у хозяина торп, за который отец должен был работать, как лошадь. Они стали торпарями и начали строить дом, когда мне минуло четыре года, — понимаешь, четыре года. А когда изба была построена, мне было уже десять лет. У нас не было лошади, и отец с матерью таскали бревна на себе, а я, мальчишка, таскал топор и пилу. И за эту избу отец восемь недель ежегодно в течение десяти лет отрабатывал хозяину, а в 1901 году, когда мне исполнилось девятнадцать лет, — а я был самый старший, и нас было шесть детей, — хозяин сказал: «Убирайтесь куда хотите и отдавайте избу». И надо было убираться. И я убрался, и вместе с отцом пошли мы сюда в лес, и все дети разбрелись по свету. Отец с матерью больше работать не могут, понимаешь ли ты, а мне хватает только-только на себя.
— А другие братья? — спросил десятник.
— Один расстрелян в Хельсинки, а другой живет в России, — ответил Сара, и разговор прекратился.
Сара вполз в конуру. Плечи его дрожали. Он думал, что Каллио спит и не слышит ничего. Каллио протянул руку и дотронулся до его спины.
— О чем, Сара?
Сара не сразу ответил.
— О нашей жизни, Каллио, о наших стариках.
И они замолчали.
У Каллио страшно болела голова. Он попросил пить и, глотнув холодной воды, сказал:
— У меня родных нет — одна тетка, да и та в Америке, в Канаде.
Через два дня он выполз из конуры в лес. И лес стоял перед ним живой, река, как всегда, бежала по руслу, солнце в брызгах над рекою искрилось всеми цветами радуги. Шел молевой сплав. У Каллио кружилась голова, и было легко в
