— Пора отвыкать, — посоветовал я.
Мы вышли из кафе и медленно зашагали к отелю.
— С чего у тебя все началось? — спросила она. — Я имею в виду музыку.
— Ты хочешь услышать длинную или короткую версию?
— Я никуда не спешу. Хочешь, я покажу тебе хлебопекарню, и мы там купим себе по багету на завтрак? — Она улыбнулась.
В детстве меня часто посещала одна и та же фантазия: отец приходит к нам в школу на традиционный семейный спортивный праздник и побеждает всех других пап в стометровке. Само собой, это было из области нереального, поскольку в такие дни он всегда оказывался «не в духе».
Иногда отец все же объявлялся, »но садился в сторонке, как погруженный в свои мысли наблюдатель, и украдкой потягивал виски из фляжки. Так что я никогда не видел; чтобы он проявлял какую-то активность в физическом плане, пока в то утро он не появился у входа в школу. Я понял, что он направляется к мистеру Портеру, преподававшему математику у моего братца.
Я старался сосредоточиться на игре в баскетбол (она шла на половине площадки), и вдруг Томми Стедман как закричит: «Ну, Хиллер, твой отец и дает!»
В первый момент меня почему-то охватил минутный и ни на чем не основанный восторг. Мне ни разу не доводилось испытывать гордости за отца. К несчастью, радость так же быстро сменилась стыдом. Ведь восторженный возглас Томми был вызван не чем иным, как ловким хуком, который отец нанес мистеру Портеру. От удара математик потерял равновесие, и отец повалил его на землю.
Не успел я подбежать на помощь учителю, как он уже опять был на ногах и сердито грозил отцу пальцем.
— Ты еще об этом пожалеешь, пьяный дурак! — громко крикнул он и поспешил войти в здание.
Отец остался стоять на улице. Он часто дышал, а на лице его расплылась обычная торжествующая ухмылка. Он заметил меня и окликнул:
— Привет, Мэтью. Видел, как я этого верзилу уложил ?
Сердце у меня упало. Никогда еще я не испытывал подобного унижения. Мне захотелось распасться на отдельные капельки и просочиться в песок.
— Пап, ты это зачем сделал? Мама же тебя просила… — Тут я одернул себя. — Чазу только хуже будет.
Он присвистнул.
— Извини, сынок. Но не мог же я позволить, чтобы этот неандерталец преследовал твоего брата. Думаю, ты можешь мной гордиться. Идем, свожу вас пообедать.
— Не получится, пап. У нас еще четыре урока. Ты лучше иди домой.
Я видел, что он не уйдет, если я не возьму инициативу в свои руки, поэтому крепко ухватил его за рукав и довел до ворот. Спину мне жгли огнем пристальные взгляды одноклассников, но я не смел обернуться.
К несчастью, от ворот я краем глаза все-таки увидел ребят. Они все стояли и смотрели на меня и отца, храня многозначительное молчание.
От этого мне сделалось еще хуже. Я понимал, что насмешек не избежать, и в ужасе приготовился выслушать их, пусть не сейчас, а в другой раз.
Я двинулся назад, к одноклассникам, глядя только себе под ноги.
— Мэтью, с тобой все в порядке ?
Я поднял глаза и с изумлением увидел мистера Портера. Никакой враждебности я в его лице не заметил.
— Да, сэр. Все в порядке.
— И часто с ним такое ?
Я не знал, что ответить. Усугубить позор признанием, что отец хронический алкоголик? Или попытаться сохранить толику достоинства ?
— Время от времени, — туманно ответил я и не спеша направился к Томми Стедману. — Эй, мы играем или нет ?
— Играем, играем, Хиллер.
Как ни парадоксально, но больнее всего в этом, как ни крути, болезненном эпизоде было то, что мои друзья повели себя так благородно. Это мучило меня во сто крат сильней.
Слава богу, отец больше не предпринимал таких донкихотских вылазок во внешний мир. Он засел дома, «работая над книгой» и громко возмущаясь несправедливостью мироустройства.
Тот эпизод заставил меня со всей остротой почувствовать, что судьба ко мне не очень-то расположена. Но я несколько утешился вечером, когда отыгрался на Чазе.
Он, к счастью, быстро взрослел и вскоре уже был в состоянии убираться со мной по очереди. После этого он обычно удалялся к себе и учил уроки. Я оставался один и мог сесть за пианино. Играть я мог часами напролет, давая выход своей злости и демонстрируя самодисциплину, которой так недоставало моему отцу.
К старшим классам я уже был настолько загружен, что не имел возможности сидеть и выслушивать его, теперь уже ворчливые, лекции. А однажды он и вовсе перешел все границы.
Как-то поздним вечером я потел над «Фантазией-экспромтом» Шопена, как вдруг в дверях появился пошатывающийся отец и рявкнул:
— Я пытаюсь работать! Обязательно нужно играть так громко?
Я на секунду опешил, вспомнив, что наверху корпит над учебниками Чаз, однако не ропщет на громкую музыку. Я посмотрел отцу прямо в глаза и со злостью, но не повышая голоса, огрызнулся:
— Да.
После чего повернулся к инструменту.
С того момента отец перестал для меня существовать навсегда.
Я немного помолчал, потом тихо сказал:
— А вскоре он наложил на себя руки.
Сильвия крепко сжала мне руку.
— Он сроду никуда не ездил, но в гараже у него стояла машина. Иногда он выходил, садился за руль и, наверное, воображал, как мчится по дороге в какие-то дивные края. И вот однажды он надел на выхлопную трубу шланг… Я воспринял это как его окончательный отказ контактировать с миром.
Я взглянул на Сильвию. Она не могла найти слов.
— Вообще-то я редко об этом рассказываю…
— Конечно, — она меня поняла. — Об этом и не нужно часто говорить. Это всегда с тобой, за тонкой дымкой воспоминаний, так и ждет, чтобы выйти наружу, когда ты меньше всего ожидаешь.
Она меня понимала, эта девушка. На самом деле понимала.
Остаток пути мы прошли в полном молчании.
Дойдя до отеля, она тихонько меня поцеловала, снова сжала мою руку и ускользнула.
Была глубокая ночь, самое ненавистное для меня время суток. Но сейчас мне было не так одиноко, как всегда.
5
Как ни странно это звучит, но смерть отца принесла нам своего рода освобождение, хотя в нашей жизни наступил сложный период.
Смотреть на него было все равно что следить за человеком, балансирующим на канате над Ниагарским водопадом. Хотя окончательно отец сломался не сразу, можно сказать, что судьба его фактически была предрешена, едва он стал опускаться. И его кончина стала для меня всего лишь разочарованием.
