я вернулся туда, где впервые встретил Эрнестину — к горячему источнику. Но он замерз. В плоскости льда я мельком увидел свое отражение и недавно поседевшие волосы на висках. Связь с Эрнестиной была разорвана, и я начал стареть.
Обезумев от горя, я достал из кармана обломок дерева и ударил им по замерзшему озеру — ударял снова и снова, пока лед не треснул и не раскололся на части. Я вытаскивал куски битого льда посиневшими от холода пальцами. Дрожа от холода, я разделся догола и залез в водоем, погрузившись по шею.
— Эрнестина, — шептал я. — Прими мою любовь, мое сожаление и мою смерть.
Закрыл глаза и стал ждать смерти.
Мягкая волна тепла распространилась по пальцам ног, просачиваясь вверх по конечностям. Я открыл глаза и увидел, что водоем светится золотом, как будто в его глубине сияет яркое солнце. Когда пять маленьких пальчиков коснулись моей груди, я поймал эту знакомую руку за запястье, вытащил Эрнестину, и прижал к себе в агонии восторга.
Мы позволили говорить нашим телам, в отчаянном танце конечностей, поцелуев и желания. Мороз полуночного часа не мог коснуться нас, потому что мы лежали, завернутые в теплые объятия воды.
— Ты не сможешь снова стать бессмертным, — прошептала Эрнестина. — Я сожалею, любовь моя. Это было заклинание, которое я могу использовать лишь один раз, и нет другой магии, которая дала бы тебе продолжительность жизни фейри.
— Это был мой проступок, и я понесу наказание, — я поцеловал ее в лоб. — Все, чего я хочу, — быть рядом с тобой, так долго, как ты мне это позволишь. Мы построим хижину и заживем тихо, в блаженстве и одиночестве. Вот мое единственное желание.
— Так и будет, — ответила она. — Я не покину тебя до конца твоих дней.
Через некоторое время мы вышли из воды, и Эрнестина наколдовала для нас теплую одежду. Мы вместе поднялись на холм неподалеку от деревни, и увидели рождественский рассвет, сияющий на горизонте розовым золотом.
Через окно соседнего фермерского дома я заметил отблеск свечей и заросли темно-зеленых ветвей. Потянув Эрнестину за собой, я подошел ближе и сквозь матовые стекла увидел маленькую елочку, украшенную гирляндами, лентами и блестящими безделушками.
Маленький мальчик вышел из дома с ведерком молока и уставился на нас. Он был слишком мал, чтобы узнать меня, так как после отъезда Эрнестины я вел затворнический образ жизни.
— Доброе утро тебе, мальчик, — сказал я. — Скажи мне, что это за дерево в твоем доме?
— Это рождественское дерево, — ответил он. — Большой дом на городской площади сгорел, поэтому у каждой семьи есть теперь своя собственная, маленькая ель. Да благословят вас святые, сэр!
И поскакал прочь, к конюшням.
Рука Эрнестины крепче сжала мою, мы повернулись друг к другу с улыбками, яркими, как рождественское утро.
(Данная история связана с серией про Корриганов и в ней фигурирует персонаж из этой трилогии. Этот же персонаж также занимает видное место в книге «Логово воров и лис».)
Детский плач — как скрежет острых ногтей по металлу.
За последние месяцы я слышала этот звук так часто, что возненавидела его.
Мой первенец — Элли, была круглолицей, розовой и подвижной. Она появилась на свет со здоровым криком и после практически не плакала.
Эта, новенькая, около пяти месяцев от роду — капризная. Всегда издает какой-нибудь звук — скулит, хнычет, плачет, кричит. Что дорого обходится.
Может быть, они разные из-за отсутствия Тома. В прошлый раз, с нашей старшенькой, он был здесь и помогал мне. Слишком любящий свой сон, чтобы вставать, когда она просыпалась по ночам, он заботился о ней днем, чтобы я могла вздремнуть или принять ванну.
Но Том умер чуть больше года назад. Он приехал домой в отпуск и обрюхатил меня. А потом вернулся на войну и сразу же получил пулю в горло от какой-то нацистской мрази. По крайней мере, я надеюсь, что это был нацист. Подозреваю, что случаи дружественного огня встречаются чаще, чем нам кажется.
Так что теперь Том — призрак, а я — оголенный нерв, рвущаяся нить, обглоданный до костей труп. Я даю, даю, и даю девочкам, пока ничего не останется, ни от меня, ни для меня.
Когда мне нужно идти на работу, я оставляю девочек с ворчливой, крупной женщиной, которая присматривает за десятью детьми на своей грязной жилой площади. Я целый день стою в магазине одежды, улыбаюсь и вежливо разговариваю с женщинами, покупающими дорогие красивые вещи, которых никогда у меня не будет. Улыбаюсь, в то время как мои ноги в ботинках пульсируют, а от недосыпа голова болит.
Я плачу деньги ворчливой женщине, подсчитываю то небольшое их количество, что у меня осталось, и переживаю, что рано или поздно они закончатся. Для моих дочерей у меня не осталось ничего, кроме усталых глаз и измученных улыбок.
Если бы я только могла скопить немного денег, я бы взяла недельный отпуск, чтобы побыть со своими девочками и поискать другую работу. Если бы я только могла продвинуться вперед, хоть немного, то купила бы машину получше, такую, которая позволила бы мне ездить на работу подальше. У меня было бы больше вариантов. Больше денег. Больше времени, больше выбора.
Возможно, моя малышка капризничает от того, что у ее мать никогда не была спокойной, любящей и умиротворенной. Может быть, в том, что большую часть дней и ночей она несчастна, виновата я.
Иногда, когда в предрассветные часы Мэри кричит, я плачу в подушку. Потому что невероятно устала, и мысль о том, чтобы снова встать, — пытка. Но я всегда нахожу в себе последние силы, ту крупицу силы воли, которая мне нужна, чтобы пойти к ней. Чтобы сохранить ей жизнь.
Сейчас она плачет еще громче. Я ставлю тарелку, которую мыла, и вытираю руки. Мэри долго дремала сегодня днем, а это значит, что ночь начнется позже, и для нее, и для меня. Но я не смогла заставить себя разбудить ее, не тогда, когда мне представилась возможность вымыть несколько тарелок и приготовить горячую еду вместо нескольких бутербродов.
Прежде чем заняться плачем ребенка, я подхожу к задней двери и зову Элли.
— Элли! Уже темно. Хватит играть, заходи домой.
Она не отвечает.
