Глава 6. И чтобы сильный не обижал слабого…
Это был страшный для маленькой семьи сирийского пастуха день.
Ану-син пробудилась со смутным предчувствием беды; едва она протёрла кулачками заспанные, с опухшими от слёз веками, глаза, как за стеной громко залаял, а потом протяжно завыл пёс. Послышался топот копыт, и во двор лачуги ворвался, поднимая облака пыли, всадник. Сбросив с коня некий груз, туго перетянутый верёвками, он развернулся и с гиканьем умчался прочь. Выглянув из-за циновки над входом в хижину, Ану-син увидела, как мать склонилась над чем-то лежавшим на земле и вдруг страшно закричала. От этого крика по телу девочки побежали мурашки; она не сразу решилась выйти во двор, но, когда приблизилась к Баштум, то ужаснулась. То, что всадник сбросил с коня, оказалось телом Сима. На нём не осталось живого места: вся плоть пастуха представляла собой бесформенный кусок мяса; истерзанное, изломанное чудовищными пытками тело доконала жара — от неё распухли ноги и руки, ставшие тёмно-красными, почти чёрными. От этого зрелища Ану-син сделалось дурно — она едва успела отвернуться, как её вырвало.
Что было потом, Ану-син не видела. Спустившись к реке умыться, девочка обессиленно присела на берегу да так и осталась там, пока её не позвала Баштум.
Тело Сима покоилось на тростниковой циновке; с левой стороны позади него стоял стул, который пастух когда-то сам смастерил из ивовых прутьев, — по традиции, пустой стул предназначался духу, когда он невидимым поднимался из трупа. За стулом лежали первые подношения: сикера* и плоские ячменные лепёшки для укрепления сил души перед её длительным путешествием в загробный мир.
Ану-син смотрела на изуродованное, в синяках и кровоподтёках, лицо покойника, на тени, что зловеще метались по стенам, на трепещущее пламя глиняной лампы, которая освещала путь души через мрак подземного царства. Было очень страшно. И не только от того, что она видела, — ведь где-то здесь поблизости витал дух Сима. Временами девочке казалось, что она слышит дыхание воздуха от взмахов невидимых крыльев. Дух убитого ещё оставался в этом мире, хотя и покинул тело, которому Баштум придала положение младенца в утробе: это означало, как она объяснила дочери, возрождение усопшего в следующей жизни.
А сейчас Баштум горько плакала, причитая по покойнику. И ещё — от бессилия, от жестокой несправедливости мира, в котором правил закон силы и богатства. Она знала, что вся власть в их общине принадлежит самому богатому человеку по имени Залилум и его брату Зер-укину, который от имени бога Шамаша* вершил правосудие. Обычно тех, кто преступал закон, судили на месте в присутствии старейшин, реже — в храме Шамаша, а в особо важных случаях жалобы на нарушителей закона отправляли в царский суд. Страна по-прежнему подчинялась законам царя Хаммурапи, в которых было написано о том, чтобы «сильный не обижал слабого». Кто-то верил в справедливость и царскую милость, иные же говорили, что законы защищают вовсе не «слабых». Воины и купцы, землевладельцы и ростовщики — вот чьи интересы оберегали царские законы. Судьба же рабов зависела от их хозяев, и у Баштум не было надежды на то, что виновные в убийстве Сима понесут справедливое наказание. Ещё она понимала, что жестокая расправа над сирийским пастухом должна послужить предостережением для тех чужеземцев, которые посмеют поднять руку на свободных граждан Аккада.
— Ну, что ж, — сказал стоявший рядом с безутешной женщиной человек в высоком красном колпаке, с маленькими косыми глазами, с лопатообразной бородой, украшенной разноцветными бусами, — на всё воля великих богов. Боги, когда создавали человека, определили ему смерть, а жизнь удержали в своих руках. Все мы смертны; всем нам суждено покинуть эту землю, когда придёт назначенный час.
Это был Белия, один из старейшин общины, в чьи обязанности входило наблюдение за тем, как проводились погребальные обряды. Его доход напрямую зависел от достатка семьи умершего, и самой выгодной сделкой для него считался обряд, при котором тело покойника обмывали и натирали ароматическими маслами — такие масла стоили очень дорого.
Когда умирал бедняк или раб, Белия брал плату с его родственников за рытьё могилы и место в общем захоронении за селением. По традиции, усопших из состоятельных семей хоронили в склепах из кирпича-сырца или прямо под глинобитным полом дома. Дом ветшал, разрушался, на его месте строили новый. Но из поколения в поколение мёртвые оставались с живыми, и на живых ложилась забота о них. Они справляли поминки и лили воду на могилы, чтобы умершие члены рода могли утолить голод и жажду в преисподней. Иначе, по старинным поверьям, душа умершего — этемму могла покинуть преисподнюю и принести много бед живым. Поэтому аккадцы так дорожили местом, где стоял их дом. Исключением были чужеземцы и рабы: места последнего упокоения для них отводили за чертой общины.
Как правило, в могилу вместе с покойным клали разные вещи: набор туалетных принадлежностей, вазы, кувшины, светильники, кольца, дешёвые амулеты; иногда — человеческие фигурки из глины. Чем выше был статус усопшего, тем богаче был набор изделий, столь необходимых для обеспечения ему вечной жизни. Однако несколько веков назад аккадцы усвоили весьма трезвый взгляд на смерть и всё чаще отказывались от обычая хоронить с покойником что-либо действительно ценное. Счастливая жизнь в загробном мире в привычном окружении осталась лишь уделом правителей, их родственников, придворных чиновников и вельмож. Кого-то хоронили в склепах в каменных саркофагах, иных — попроще — в глиняных гробах, а тела бедняков, обёрнутые в коврик, просто опускали в яму.
— Говоришь, мы покидаем эту землю, когда приходит назначенный час? — наконец, не поднимая головы, заговорила Баштум скорбным голосом, в котором угадывался затаённый гнев. — Только для Сима этот час назначили вовсе не боги, и, значит, его душа станет лилу: ведь он умер не своей смертью и раньше срока. Я не смогу оставлять на его могиле приношения, ибо бедна. Но я верю, что не меня будет преследовать злобный лилу, а тех, по чьей вине пресёкся жизненный путь Сима.
— Если ты думаешь, что твоего мужа убили, это ещё нужно доказать, — покачал головой Белия, бросив на маленькую женщину недобрый взгляд.
— Помилуй, абу*, разве ж в том можно усомниться? — Баштум вскинула на него сверкнувшие негодованием глаза. — Сима забрал Зер-укин, вершитель правосудия, а замучили его в доме Залилума!
— И кто, кроме тебя, знает об этом? — прищурился Белия. — По твоим словам, за Симом пришли поздним вечером, когда в селении все спали. Стало быть, никто этого не видел, никто не сможет подтвердить твоё обвинение.
— Я могу! — воскликнула Ану-син сквозь слёзы; скорбь по отцу смешалась в её душе с гневом: девочка чувствовала, что Белия пытается выгородить мучителей пастуха.
Белия едва взглянул на неё.
