Он на миг словно осерчал, и добродушие как бы спало с него, а под ним мне вдруг почудилась вот та грубоватая властность, как у моего мужа, и на сердце у меня появилась тревога.
Его матушка, немолодая уже, худая и сгорбленная, с потупленным взором, от его окрика всполошилась, стала что-то лепетать несвязное, пустое и вместе с тем чёрствое, точно застывшая, залежавшаяся просфора.
В гостиной была лестница на второй этаж. Там, наверху, зашумело что-то, я подняла голову и увидела двух ребятишек лет пяти и семи. Личики испуганные, заплаканные, смотрели на меня с какой-то не то надеждой, не то мольбой.
– Маша! – снова окрикнул жену хозяин. – Уложи-ка детей спать. У них на сегодня программа окончена.
Последние слова он сказал с прежней весёлостью, шутливо. И затем сразу же повёл нас на кухню. Громко, проникновенно затянул молитву.
За ужином мы разговорились, и моя тревога немного улеглась. Отец Иван, так звали хозяина, словоохотливый, лёгкий на юморок, видно, любил поболтать «по душам». А его матушка, Мария, напротив, помалкивала и почти не сидела с нами – то пойдёт принесёт что-нибудь, то встанет и помоет бокал или тарелку, то ещё какие бабьи хлопоты. Ни он, ни она мне совсем не понравились. Я изредка поглядывала на мужа и не понимала, зачем мы сюда притащились и зачем нам эти люди.
Болтая «по душам», отец Иван внимательнейше следил, чтобы у нас всегда было налито. Только мой муж опрокинет рюмку – тот ему сразу ещё водочки туда вольёт. Только я глотну из бокала вина – он мне тут же винца опять до самых краёв. Да частенько толкал тосты – громко, проникновенно, так же, как до этого читал молитву: то «подай, Господи, многия лета», то «за Русь», которая «храни веру православную, в ней же тебе утверждение», то за «благостояние святых божьих церквей». И так напоил.
Когда был провозглашён очередной тост – «за русское воинство, не жалеющее живота своего…» – и моего мужа несколько повело в сторону от выпитого, предусмотрительный хозяин предложил сменить обстановку:
– О, братушка и сестрёнка, надо нам теперь в баньку! Не откажите, мы люди скромные, но банька хороша. Всё уже готово и только нас с вами и дожидается. Баня русская, настоящая! Вмиг вас на ноги поставит! Ну, айда, попаримся с божией помощью!
Я дёрнула мужа за рукав – дескать, не надо нам никакой бани, но он с грубостью отпихнул мою руку. Глаза мутные, взгляд упрямый и гневный. Пьяный – с ужасом осознала я. И ещё осознала в тот момент непоправимую, роковую неизбежность – так, как если бы вылететь на машине на встречку и не иметь возможности избежать столкновения: вот, ты видишь впереди фары и понимаешь, что это конец.
Баня у отца Ивана находилась за домом – во дворе. Дорожка метров десять выложена плиткой, возле крыльца красивый кованый фонарь и лавка под ним – свет жёлтый, точно замерший, мертвенный.
Зашли в предбанник. Отец Иван крикнул жене, оставшейся стоять на крыльце, – сурово, нетерпеливо:
– Маша, пиво нам сюда принеси!
А нам вежливо, но тоже нетерпеливо:
– Давай-ка, братушка, давай-ка, сестрёнка, проходите. Простыньки вот вам приготовлены, чистенькие, уж не побрезгайте. Да не робейте, идите же, ну, чего студитесь, морозно же! Живее раздевайтесь и в парную, грейте косточки, а я подойду потом. Машу только за смертью посылать!..
Когда тот вышел, я в сердцах бросила мужу:
– И что, мы с ними мыться будем, что ли? Совсем с ума сошли?
А он раздражённо бросил мне простынь:
– Раздевайся давай.
Я молча разделась и зашла в парную. Духота. Тусклый свет в углу. Две деревянные скамьи – одна поуже, возле стены, другая же широкая почти посередине комнаты. Я села на узкую, тяжело вздохнула.
Муж вошёл следом и сел рядом со мной. Сказал мне вяло:
– Решено же всё. Нечего теперь хныкать и назад оглядываться, как Лотова жена.
Вернулся и хозяин с женой. Она в белой исподней сорочке, в каких православные женщины окунаются в святые источники, а он – совершенно и беспощадно голый. Необъятное пузо и под ним внушительного размера, как варёная шпикачка, мужской орган с низко и тяжело повисшей мошонкой. У меня внутри всё будто остановилось – шок, точно взрыв, и звенящая в ушах тишина.
– А вы чего в простыни закутались? – прогремел в той тишине эхом голос отца Ивана. – Тут, ребятушки, не сауна, это банька русская, в ней так не надо – в ней только голышом. Или холодно? Так я парку подбавлю, если желаете. Сымайте, сымайте простыни! И ты, Маша, раздевайся. Раздевайся, кому сказано-то.
Его жена покорно стащила с себя сорочку, обнажив хилое тельце – кожа да кости. Я посмотрела на мужа: мол, ну и чего теперь?
– Голышом так голышом, – буркнул он и откинул простынь.
Ну, будь по-твоему. Твоя воля. Я, не отнимая пристального взгляда от мужа, распахнула простынь и сбросила её с плеч.
– Вот! Совсем другое дело, – одобрительно отозвался отец Иван. – В бане стесняться не надо, в бане все свои должны быть. Ах, ну и красавица у тебя жёнка, братушка, любо-дорого посмотреть!
Муж только ухмыльнулся и промолчал.
– Ложитесь-ка, гости дорогие, я вас веничком. Сестрёнка, ты давай вот на эту широкую скамеечку, а ты там, братушка, где сидишь, падай. Ох, и благодать вам сейчас будет! Ложитесь, не бойтесь! Маша, дай-ка веник!
Мы улеглись на скамейки, и отдались его власти.
Я прижалась щекой к влажной, чуть более прохладной, чем воздух, доске и мне стало уже всё равно, что будет со мной. Что будет со всеми нами. Всё как сон – тягучий, хмельной и тяжкий. Головы не поднять, немощь, сил не найти – ни запротивиться, ни проснуться.
Отец Иван то легонько, шипяще, то крепко, звонко и ещё звонче, и ещё крепче, работал веником. То к мужу, то ко мне. От него ко мне, от него ко мне. Всё быстрее, горячее, душнее…
Всякий раз, когда от мужа он возвращался ко мне, та его ужасная шпикачка наливалась мужской силой и росла, пока не превратилась в самый настоящий мужицкий хрен – здоровенный и страшный. И тогда он больше не пошёл с веником к моему мужу, а грузно присел на корточки возле меня и с хитрым прищуром, как тогда, при встрече, взглянул мне в глаза:
– Ну, что, сестрёнка, ты готова?
Я ничего не ответила, просто смотрела на него и всё.
Он отдал жене веник и подлез ко мне сзади. Я вмиг ощутила телом всю его тяжесть и женской плотью его огромность.
– Разними ножки пошире… Вот, дурёха… Разними ножки, говорят тебе… И тебе, и мне легши будет…
Муж тоже увидел это дело и тут же вскочил, выпучив глазищи.
– Эй, отец!.. А ну, перестань безобразничать! Уйди от неё!
Отец Иван встал и слегка оттолкнул его к скамейке. Усадил, грозно проговорил:
– Не буянь, братушка, не то ненароком зашибу. Не лезь от греха. У тебя вон женщина стоит. Неужто тебя всему учить надо?
