Книга Горгона - Валерий Бочков

Возвращаться в то лето совсем не страшно. Всё уже случилось, всё произошло. Время там застыло, как застывает расплавленное стекло — с едва заметной голубоватой мутью, которая удачно добавляет предметам призрачной зыбкости. События перешли в разряд музейных артефактов, их теперь можно безнаказанно разглядывать под любым углом. Боль и страх, пятна крови, осколки фарфора, старушечий запах и снова боль — всё они теперь не более чем экспонаты, пронумерованные и педантично расставленные в хронологическом порядке.

Я предпочитаю иметь дело с прошлым. Настоящее уже отравлено будущим. Невероятная хрупкость реальности, иллюзорное благополучие которой подвешено на нитях случайности — тончайших, вроде паутины, не говоря уже о бесконечном наборе непредвиденных обстоятельств — от внезапной зубной боли до пожара на ядерной станции — нет, я предпочитаю иметь дело с прошлым. Прошлое надёжно, оно не подведёт. Там нет и не может быть сюрпризов. Достаточно закрыть глаза и ты там: уже плывёшь над низкорослыми домами, скользишь, едва касаясь пальцами макушек пыльных тополей, паришь над свежевыкрашенными крышами с их трубами, антеннами, путаницей проводов различного сечения. С бесовской безнаказанностью заглядываешь в окна — тут ужинают, там смотрят в телевизор, здесь развратничают. Меж домов вдруг вспыхивает река, закат отражается рыжим в неподвижном зеркале. Вот и Крымский мост, знакомый изгиб, поворот, Стрелка. Бульвар тут утыкается в асфальтовую площадь.

На месте церкви тогда был бассейн. Зимними сумерками он дымился густым белым паром. Мохнатые клубы, пробитые лучами жёлтых прожекторов, вставали ленивыми великанами; они расправляли туманные плечи, тщетно пытаясь приподнять чугунное московское небо.

Летом бассейн напоминал райский оазис: бирюзовая вода мельтешила солнечными зайчиками, на белокафельных берегах томились голые люди всех оттенков прожаренности — от розоватого до цвета копчёной скумбрии. Иногда бассейн накрывало божественным ароматом — это южный ветер доносил запах горячей карамели, которую варили на «Красном Октябре». Кирпичное здание шоколадной фабрики стояло на противоположном берегу Москвы-реки. Несколько раз в году нас водили всем классом в бассейн для сдачи каких-то физкультурных нормативов. Быстрей всех плавала Анька Пожарская, к девятому классу она выглядела настоящей барышней: бледная и высокая, с мягкой грудью в тесном чёрном купальнике. Анька запросто могла пронырнуть метров десять. По секрету (хотя особыми подругами мы никогда не были) она мне сказала, что там, под водой, она трогала наших мальчишек.

— За писюны! — давясь смехом, прошептала она мне в ухо.

Тут же и безо всякого логического перехода она рассказала мне про Церковного Топителя. Якобы, та девчонка из немецкой школы, что утонула прошлым сентябрём и тот пацан, труп которого выловили в спортивном секторе, на самом деле жертвы религиозного маньяка.

— Сектанты! Мстят за разрушенный храм. Натренировались — могут под водой по пять минут сидеть. Поднырнёт такой сзади…

Мокрые волосы, туго зачёсанные назад, придавали её лицу арийскую надменность. Мы с Анькой стояли на набережной, ожидая восьмого автобуса, от фабрики тянуло растопленным шоколадом, а над Москвой плыли облака такой восхитительной белизны, что факт существования бога не требовал никаких доказательств в виде храмов, попов и прочей ерунды. Через неделю начинались каникулы. Последние летние каникулы в нашей школьной жизни.

Потом, много лет спустя, я узнала, что уже тогда Анька спала с нашим физруком, Олег-Палычем. Не помню, кто сказал мне об этом, кажется, Хохлова. Пожарская к тому времени успела выйти замуж за богатенького немца, уехать в Бремен и там разбиться насмерть на мотоцикле.

Каждый подросток несчастен по определению. Переход из детской невинности в циничный мир взрослых подобен изгнанию из Эдема. И змий явно лукавил, уверяя, что познание сделает Еву равной богам.

Бассейн закопали и на его месте снова построили церковь. Её пузатый купол похож на купеческий самовар, я вижу его каждый день, когда выхожу из метро «Кропоткинская»; и ещё раз, когда возвращаюсь с домой. Я тут работаю неподалёку. Вполне закономерно, учитывая мою интимную связь с прошлым, что и местом службы я выбрала учреждение, главным смыслом которого является консервация прошлого. Впрочем, слово «выбор» тут неуместно — я ничего не выбирала, всё сложилось само собой. Игра случая или продуманный план пряхи Клото — решайте сами.

Окончив истфак Крупской, я угодила по распределению в сельскую школу под Владимиром. Темой моего диплома были «Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII–XVIII веков». Посёлок назывался Камешки. Ближайший центр — город Ковров. По округе, среди сосновых лесов и холмистых полей, располагались танковые полигоны, стрельбища, военные лагеря. Несколько тюрем. Тощий зэк с коричневым лицом мумии приезжал на телеге к нашей мусорной яме и там что-то выбирал. Лошадь покорно стояла рядом, а он рылся в отбросах. Найдя консервную банку, зэк указательным пальцем выскабливал нутро. После облизывал палец. На соседнем полигоне испытывали пулемёты, стреляли очередями и одиночными. Треск стоял круглые сутки. Поначалу я даже не могла спать, а после привыкла. Даже перестала замечать — так более удачливые люди сживаются с шумом реки или морским прибоем.

В лесу было полно белых и подосиновиков, но местные ленились собирать грибы. А, может, боялись. Прошлым летом шальной пулей убило почтальона. Он возвращался со станции и решил срезать через старое кладбище — вот и срезал.

Дети были тихие, точно сонные. Один мальчик, Славик, бледно прозрачный, как после долгой болезни, всё время молчал или куксился. Я оставила его после уроков, пытаясь растормошить, шутила, что-то рассказывала. Ко мне подошла девочка и сказала, что Славик весной похоронил маму, а папа его в тюрьме. И что он живёт с бабушкой, которая сильно пьёт, потому что она видела как папа зарубил маму топором. Славик тоже видел. А после папу забрали в тюрьму и Славик теперь живёт с бабушкой.

Проплыл сентябрь, в середине октября выпал снег. На следующий день растаял, превратив ржавые листья в бурую грязь. Смеркалось рано, сразу после трёх; по ночам тьма казалась кромешной, густой как смолистый вар. К ноябрю я перестала спать, лежала в темноте и слушала треск пулемёта. Выстрелы были одиночные — с интервалом в секунду, и дробными очередями. Постепенно мне стало казаться, что это стучит дятел. Сошёл с ума и теперь долбит, долбит, долбит… Даже представила безумную птицу, что мечется в ночи и отчаянно стучит в стволы сосен.

Не дотянув до зимних каникул, я сбежала. Выкрала диплом из канцелярии, покидала тряпки в чемодан и сбежала. На «кукушке» добралась до Владимира, оттуда — в Москву, три с половиной часа на электричке.

Профессор Вайншток, Лев Вадимыч, руководитель моего диплома, пристроил меня в учебный центр, который собирались открыть при гуманитарном университете. Что-то вроде филиала, куда планировали свезти гипсовые слепки и дубликаты из основной коллекции Пушкинского музея. Должность моя именовалась расплывчато — «лаборант», на деле я отвечала за классификацию античных слепков и копий, консультировала реставраторов (реставрационные мастерские тоже переехали к нам с Волхонки).