Глядя на Адриану, Александр впервые ощутил примерно тот же ряд визуальных, звуковых, обонятельных ассоциаций, о которых писал Пруст, передавая чувства Марселя к Жильберте и Альбертине[27]. Пруст видел в них цвет шиповника, сирени, боярышника, ощущал запах лесных трав, земляники, сопоставлял их с полотнами Боттичелли, слышал в них музыку Вагнера. Александр, к своему удивлению, тоже видел Адриану как-то по-особенному. Не так, как он смотрел на других людей. В ней смешались оттенки полотен Синьяка, такие же светлые, морские, солнечные, в ней прятались таинственные животные Франца Марка[28], шуршал экзотический лес Анри Руссо[29]; она была зашифрована, как поэзия Артюра Рембо, сложна, как формула Эйлера[30], мелодична, как песни Битлз. Постепенно все эти ассоциативные вибрации кристаллизовались в единый образ – четкий и прекрасный. Адриана понимала Александра, и все в ней, в ее взглядах, жестах, словах было удивительно знакомо ему, казалось, он знал эту девушку всегда, целую вечность. Это была не просто встреча, это было событие, которое случается раз в жизни.
Для Александра, хотя он и был ученым, но воспринимал мир скорее как поэт или актер, с особой остротой, любовь была абсолютным чувством, она была чувством только к одному человеку, который либо пришел бы в его жизнь, либо не пришел никогда, и он остался бы глухим к постоянным упрекам окружающих о неустроенности его личной жизни. Но чудо случилось, и какое-то время он был не один, наслаждаясь каждой секундой этого удивительного знакомства.
Адриана мечтала стать журналисткой, ее интересовали, прежде всего, социальные проблемы общества, она хотела писать о тяготах сирот, положении бедных слоев населения, страданиях мигрантов из Восточной Европы. Ей не давала покоя ситуация в родной Югославии, из которой Адриане удалось уехать в самый разгар войны в Косово и беспорядков в Белграде. Родители Адрианы переехали в Германию, но там, в ее родном городке Звечане, остались родственники, друзья, одноклассники. Адриана понимала, что многих уже могло не быть в живых – война бушевала, сжигая все на своем пути и требуя все новых и новых жертв. Александр видел, как страдала Адриана, порой девушка надолго замыкаясь в себе, когда по телевизору показывали Косово и там, в пыли, под грохотом снарядов, бежали обезумевшие от страха женщины, дети, старики, распластанные на земле раненые просили о помощи, страшные остекленевшие глаза убитых взывали о мщении. Как же изменилась когда-то безмятежная, спокойная, размеренная жизнь посреди гор, полей, лесов, в прекрасных городах, где люди жили мирно и счастливо! Теперь Адриана сидела у экрана, перед обеденным столом, в благополучной Франции, а на ее родной земле царил апокалипсис, там рушились стены, земля уходила из-под ног, все тонуло в крови. День ото дня у Адрианы все острее пробуждалось чувство стыда за то, что она была так далеко от своих земляков, это чувство переросло в непреодолимый комплекс вины, который медленно, но упорно разъедал девушку изнутри.
Чувство стыда, которое испытывала Адриана, возникло не на пустом месте. Молодая журналистка ощущала себя причастной ко всем тем кровавым событиям, которые последовали, казалось бы, за невинными выступлениями студенческих организаций, объединившихся в сентябре 1998 года, когда она уже была в Париже, в единое движение «Отпор»[31] в Белграде. Адриана принимала активное участие в акциях сопротивления, будучи студенткой Белградского университета. Тогда, осенью 1997 года, все казалось таким безобидным, романтичным, справедливым. Это было похоже на грандиозную игру. Начитавшись методичек политтехнолога Джина Шарпа[32], повествующих о том, как освободить Югославию от тиранического режима Милошевича, ребята со всех факультетов разрисовывали стены призывами к свободе, выкрикивая лозунги, носились по улицам Белграда, убегали от полиции, подчас забираясь на старинные статуи. Кого-то ловили, сажали в автозаки, везли в участок. Все это было запредельно, искрометно, бешено! Отец Адрианы был журналистом и работал в одной из сербских газет в Звечане. По телефону и в письмах он настоятельно просил Адриану не участвовать в подобных акциях, объясняя, что все они были спланированы и проплачены Национальным фондом демократии[33], а направлены прежде всего против таких, как она, – против сербов. Но Адриана ничего не хотела слушать, она не понимала тогда сути этого разделения по национальному признаку. Среди ее друзей было много хорватов, косовских албанцев. И все они были дружелюбными, искренними ребятами. Все они вместе с Адрианой и ее друзьями целыми днями скакали по центральным улицам и площадям Белграда, сопротивляясь, как им казалось тогда, слишком консервативному, возможно, даже диктаторскому режиму Милошевича. Это было круто, это было модно. Только ленивые и маргиналы не сочувствовали студентам в те месяцы.
А затем что-то пошло не так. Началась война в Косово и в родном городе Адрианы – Звечане. Со стороны Косовска-Митровицы в Лепосавич, Звечан и Зубин-Поток перебралось много сербов, преследуемых албанцами из Армии освобождения Косово (АОК[34]). Отец, мама и младший брат Адрианы поспешили уехать из Звечана, когда албанцы попытались поджечь их дом, узнав, что отец девушки – сербский журналист и сторонник Милошевича. Дом Адрианы стоял практически на границе Звечана и Косовска-Митровицы. Какое-то время родные Адрианы пробыли в Белграде, уговаривая девушку отправиться вместе с ними к родственникам в Германию. Но Адриана была непреклонна и объявила, что хочет остаться в Белграде до тех пор, пока Милошевич, а также руководство Белградского университета не согласятся на выдвинутые их организацией ультиматумы: свободные выборы, соблюдение прав человека, борьба с коррупцией, развитие рыночной экономики, приближение к европейским стандартам в устройстве государства. Все уговоры оказались напрасными. В конце концов, Адриана наотрез отказалась общаться с родителями, и те спустя несколько недель, завершив оформление документов, вылетели в Берлин.
После отъезда родителей в феврале 1998 года события в Белграде стали развиваться стремительно. Участились стычки бастующих с полицией. Если в первые месяцы забастовок и манифестаций акции проходили достаточно спокойно (участники будущего Отпора выходили с плакатами, с цветами, склеивали из газетных листов потешные клетки и, залезая в них, изображали узников), то теперь власти города решили не церемониться с участниками движения, начались аресты, стали бесследно пропадать активисты, было много пострадавших, как среди студентов, так и просто зевак, пришедших посмотреть на выступления несогласных. Полиция стала применять силу, протестующие швырялись булыжниками, с обоих сторон распыляли слезоточивый газ. В Косово ситуация тоже ухудшалась с каждым днем. До Адрианы дошли слухи, что их дом в Звечане сожгли, что по всему Косово жгли церкви, убивали сербов, цыган, сербы же убивали албанцев. Началась настоящая война. В Белграде тоже было неспокойно, ходили слухи, что международная коалиция была готова применить силу против режима Милошевича. Но Адриана не верила, что Америка или Великобритания могли бомбить города Сербии или направить армию для прямого столкновения с армией Милошевича. Однажды, во время очередной акции, Адриану вместе с двумя ее однокурсниками задержали. Дело могло обернуться судом и тюрьмой, так как студентов обвинили в покушении на частную собственность: они разрисовали лозунгами витрину магазина женского белья, а также испортили дорогостоящую вывеску. Если бы не один полицейский, который лично знал отца Адрианы, возможно, девушка покинула бы стены камеры временного заключения или даже тюрьмы не скоро. Но друг отца, по просьбе родителей Адрианы, поставил перед ней ультиматум: либо она улетает первым самолетом к родителям в Германию, либо ее дело передают в суд. Никогда ранее не видевшая жизнь по ту сторону настоящей (а не бумажной) решетки, испуганная и разочарованная, Адриана согласилась уехать к родителям. В те дни ей было стыдно за свое малодушие и трусость, но она четко осознала, что не выдержит пребывания в тюрьме, среди грубых, злых, чужих ей людей, которые ненавидели ее только за то, что она была сербкой, а также за то, что ее отец был когда-то, во времена соцлагеря, представителем творческой элиты, со всеми вытекающими из этого преимуществами. Соседки по камере, женщины албанского происхождения, не давали Адриане спать по ночам, отбирали еду, плевали в ее стакан с водой, неоднократно пытались ее избить. Адриана не понимала, в чем ее вина перед этими женщинами, она лишь хотела добра и свободы Югославии, боролась против коррупции, а люди, которых она защищала, плевали в ее еду и зажимали ей нос по ночам, чтобы она не могла сомкнуть глаз.
