— Сир, — прошептал он подавленно, — ведь король не хочет сказать…
— Король хочет сказать то, что он сказал! Повинуйтесь, сударь, и, когда экипаж отъедет, — а вы жизнью своей отвечаете за то, чтобы экипаж отъехал без помех, — вы вернетесь и расскажете мне…
Некоторое время спустя в той же тюрьме на колесах, с тем же дремлющим конвоиром Жиль возвращался обратно в Бастилию. Но теперь все было по-другому. И пусть в карете по-прежнему душно и жарко и офицер нюхает свой табак, но в сердце заключенного вставала заря свободы.
Перестук копыт коней конвоя не мог заглушить радостных утренних звуков: кричали петухи, звонили колокола, шаркали ноги по мостовой, на площади Армии ругались кучера, наводившие чистоту в разнообразных своих каретах — местных, дорожных дилижансах, карабасах или «ночных горшках»…
Проехали Анжелюс. Жиль молча молился, благодаря Бога за то, что его король не был ни Людовиком XIV, ни Людовиком XV, олицетворявшими жестокость абсолютной монархии, безжалостной и глухой к нуждам простых людей. Пусть Людовик XVI не был великим королем, зато его мудрое сердце делало его королем добродетельным, может, даже святым.
Кому понадобилось дать ему в жены красивую и сумасбродную австрийскую кронпринцессу!
Она подчинила его себе, но габсбургская гордость мешала ей понять всю глубину и человечность потомка Святого Людовика, любившего заниматься слесарным делом.
Турнемин же всей душой благословлял спасительное для него увлечение короля. Нащупав в кармане ключи и перочинный нож, Жиль улыбнулся, представляя, как удивился бы жандармский офицер, узнав, что охраняет он не только узника, но и ключ (вернее, ключи) к его свободе.
Радость жизни, той жизни, от которой еще несколько часов назад он готов был отказаться, переполняла Жиля. Он испугался, что она захлестнет его, и постарался взять себя в руки. Король дал ему ключи и утром прикажет коменданту Бастилии перевести его в камеру башни Свободы, но все остальное Турнемин должен сделать сам. Ему еще предстоял головокружительный спуск по самодельной веревке — они с Понго должны успеть свить ее из всех простыней и одеял, какие найдутся в новой камере. Такая веревка будет, конечно, очень короткой, и в ров придется прыгать, а потом выбираться из него с другой стороны. И еще, раз король хочет сохранить побег в тайне, гарнизон крепости предупрежден не будет, и есть очень большая вероятность, что его могут подстрелить.
Но опасности не пугали, а лишь подзадоривали Жиля. Недаром Людовик XVI предложил ему такой сложный и опасный путь спасения, король знал цену этому мужественному человеку. «Не важно, что меня могут убить, важно, чтобы Понго остался невредимым», — так думал Турнемин, вспоминая слова короля о том, что за рвом их будет ждать человек и он поможет им спрятаться в городе.
Уже совсем рассвело, когда карета подъехала к старой крепости Карла V. Солнечные лучи играли на мрачных камнях большого двора Бастилии, поднимавшийся туман предвещал жару.
Тут жандармский офицер впервые открыл рот.
— Вот вы и домой приехали, сударь, — сказал он с мерзкой улыбкой, которую так хотелось стереть с его лица ударом кулака. Но у Турнемина были дела поважнее, он не собирался рисковать и из-за своей вспыльчивости оказаться не в камере под самой крышей, а в застенке в шести футах под землей. Да и враждебность жандармов к привилегированному положению королевских гвардейцев возникла не вчера. Видимо, этот простофиля тихо радовался, сопровождая в Бастилию такого арестанта.
Улыбка жандарма становилась все тщеславнее и наглее.
— Я рад, сударь, что оставляю вас здесь. Бастилия, конечно, не подарок, но, как говорится, что заслужил, то получай.
И, повернувшись спиной к заключенному, он учтиво приветствовал подошедшего к ним шевалье де Сен-Совера.
Вздохом облегчения встретил Понго возвращение хозяина, без слов было ясно, сколько волнений доставило ему длительное отсутствие Жиля. Он гладил покрывшиеся за ночь жесткой щетиной щеки, щупал руки и ноги.
— Успокойся! — рассмеялся Жиль. — Я цел и невредим. Меня не пытали. Я просто совершил небольшую прогулку…
Он подождал, пока дверь закроется, проверил, не подслушивает ли Гийо, приложил палец к губам и прошептал:
— Все нормально…
Тогда совершенно успокоившийся Понго вернулся в свой уголок у окна и снова затянул Песню Смерти. Турнемин хотел остановить его, но передумал, ведь они еще не выбрались из тюрьмы и смерть по-прежнему была к ним ближе, чем свобода. Предоставив индейцу упражняться в пении, Жиль опустился на кровать и почти сразу уснул.
В конце дня Турнемина разбудили, чтобы перевести в новую камеру. Понго пел, не переставая ни на минуту. Проходя мимо Гийо, шевалье не мог удержаться от улыбки: лицо тюремщика искажало страдание, но в глазах теплился слабый огонек надежды, надежды на то, что Бог сжалится над ним и навсегда освободит от этого ужасного дикаря с его чудовищными криками.
Окруженные конвоем, они спустились во двор тюрьмы, миновали башню Бертодьер и подошли к подножию башни Свободы. Все эти башни вместе с четвертой. Угловой, башней составляли западный фасад Бастилии, выходивший на улицу Сен-Антуан. В прежние времена две из них — Бертодьер и башня Свободы — охраняли древние Сен-Антуанские ворота, все остальные сооружения крепости были построены значительно позже.
В этих огромных каменных цилиндрах помещалось пять камер по одной на этаже. И только башня Свободы, названная так потому, что некогда узники, помещавшиеся в ней, имели «свободу» прогуливаться по плоской ее крыше, насчитывала шесть камер. Самая верхняя, восьмиугольная, с каменным полом, предназначалась Турнемину и Понго. Она была такой низкой, что узникам пришлось нагнуться, чтобы войти в нее. Лишь на середине камеры, где потолок слегка поднимался, Понго мог распрямиться, Турнемину же не хватало добрых пяти сантиметров. Кроме того, как в знаменитой Венецианской тюрьме, здесь царили жестокий холод зимой и ужасная жара летом.
Сейчас, в сентябре, камера была раскалена, словно печка. Жиль огляделся: у стены стояли узкая кровать и старый дырявый стул. Больше ничего.
Да, такое перемещение трудно было назвать милостью короля! Но эту камеру от свободы отделяли только три двери, и от каждой у него был ключ!
— Я очень огорчен, сударь, что пришлось перевести вас сюда, — пробормотал шевалье де Сен-Совер, с жалостью глядя на узника, — но таков приказ короля…
— Да свершится воля его, — вздохнул Жиль, изо всех сил стараясь изобразить раскаянье. — Я не думал, что так сильно оскорбил Его Величество. Тем не менее, не могу ли я попросить принести необходимые мне вещи? Здесь ничего нет.
— Спрашивайте, сударь, спрашивайте. В приказе Его Величества сказано только, что вас следует перевести в эту камеру, там ничего не говорится о том, что вас нужно лишить необходимого. Что вы хотите?
— Кровать для моего слуги, простыни, одеяла.
