Посвящается киевским дигерам.
Они не теряют веру в постижение нового под землей.
А также всем, кто интересуется собственным городом и хочет посмотреть на него по-другому:
Пролог
… Пан подкаштелян Антоний Пясота последний раз был в этой замковой бане всего два дня назад. Он парил свои заскорузлые кости, пытался избавиться от блох-прилипал, гнид и клопов. Пясота дышал волшебными ароматами благовоний. Однако послание, которое пану подкаштеляну тайно подложили сегодня ночью под дверь его усадьбы, не заставило его долго ждать. Антоний Пясота снова оказался у этой же замковой бани. Подло пискнули скрипучие дубовые двери. Он осторожно зашел в темную раздевалку. Снял толстый жупан, повесил его на ржавый гвоздь и прошел дальше в опочивальню. Там он зажег огнивом две толстые восковые свечи. У пана Антония Пясоты чего-то вдруг участилось сердцебиение. Эта подлая аритмия, звеня словно мелкие монеты в лавке, отсчитывала последнее часы его жизни. Долго Пясоте ждать не пришлось. Из тени у стены, вдруг отделился сгорбленный субъект в монашеской сутане с капюшоном. В опочивальне запахло сыростью и гнилью. Больное сердце пана подкаштеляна тревожно заныло. Субъект кивнул Пясоте и сам присел за стол напротив него. Пан подкаштелян был на полтора, а то и две головы выше своего жалкого оппонента. Но у этого существа были достаточно сильные и длинные руки. Как цыганские плети.
— Я смотрю, что ты совсем не меняешься! — произнес Пясота и демонстративно приложил к носу дрожащей рукой ароматный платочек с вышитыми вензелями — «А. П.». Пан подкаштелян на дух не переваривал дурные запахи. Особенно гниль и вонь. А этот запах был очень невыносимым и отвратительным! Здесь дело пахло холодной могилой-матушкой!
— Да что ты такое болтаешь?! Разве ты, Пясота, ощущаешь эту разницу между миром живых и царством мертвых?! А? Тебя всегда интересовала только твоя собственная душа!.. — произнес гнусавый голос из-под вонючего капюшона.
— Ну а ты, можно подумать, видишь? У тебя же все время перед глазами — сплошная ночь!!! Ты ведь света белого не видишь!.. — Пясота продолжал спасать свой чувствительный нос и нюхал платок, пропахшей восточной душистой лавандой.
— У меня?! Я — вижу… Еще как вижу! гы-гы-гы… Хоть я и живу вот уже скоро 30 лет в мире мертвых. Но я иногда выхожу к живым… А как иначе?! А? Как я буду решать свои дела?! Записку мою получил, суеверный ты наш?!
— Да. Получил. — кивнул пан подкаштелян Пясота и снова понюхал свой лавандовый платок.
— Давай ее сюда! — властно потребовал гнусавый голос из-под вонючего капюшона.
— Я ее сжег…
— Вот тебе кукиш, Пясота! Так я тебе и поверил!
— Придется! — сказал Антоний Пясота.
— Сейчас-сейчас, я загляну в твои честные глаза…
— Ну ты, словно, тот ангел… — испуганно сказал пан подкаштелян и затрясся от страха…
— Э — нет, старик… Ошибаешься! Я уже давно — не ангел! Я — хозяин всего этого!!!
— Хозяин чего?! Не смеши! Ты уже хуже последнего ростовщика! Тебе даже душу никто не заложит! Говори — чего вызвал…?! — крикнул Пясота. Он хотел как можно скорее покончить с этим гнусным делом.
— Сейчас-сейчас. Приступим, помолимся святому Пантелеймону! — сказала сгорбленная монашеская сутана и молниеносно взмахнула левой рукой, словно большим черным крылом.
Голова пана подкаштеляна Антония Пясоты мгновенно упала на руки…
По его лицу текли свежие кровавые слезы…
Глава 1
Девятое ноября 1649-го года. Подходил к концу второй, еще более страшный год освободительной войны Богдана Хмельницкого против польского господства. Затяжной, кровавой и жестокой войны…
Как тогда говорили про это не простое время: «смешать надо спелую вражескую кровь на поле битвы с желтым песком!». И это после нескольких лет так называемого «Золотого Затишья». В стране вновь появились калеки и инвалиды. Кто без рук, кто без ног, кто уже ничего не увидит…
… Зима того проклятого ноября так и не начиналась. Моросил холодный дождь, а снега пока не было. Транзитная восьмиместная карета без опознавательных знаков, в которой была впряжена шестерка добрых коней, спустилась Вознесенским оврагом вдоль шумной и вонючей реки Глубочицы. В ее колесо вдруг попала толстая ветвь и извозчик — старый Якуба Фарман, которого все звали просто — пан Куба, как только услышал глухой треск, чтобы окончательно не сломать колесо, сразу сделал холодными губами:
— Тпрууу!!! а ну-ка стоять, Леопольд!!!
И Леопольд — быстрый и ловкий из всех добрых вороных коней в этой упряжке, услышав знакомую команду, тут же покорно встал. За ним сразу же остановились и все остальные лошади. Леопольд — любимец пана Кубы. Он выпустил пар из ноздрей, стал копытами топаться по грязи, а затем бесстыдно вывалил на сырую землю большой, теплый конский «пирог». От него шел теплый пар…
… Лошади покорно стали, а вместе с ними остановились 12 вооруженных до зубов всадников с белыми, словно от анемии, лицами. Карета слегка качнулась и внутри зашевелились от холода три пассажира…
Первый — пан, 50-ти лет. У него серебряная борода и пепельного цвета волос. Одет в очень простой дорожный костюм. Без лишних пышностей. Его сопровождает 35-летний мужчина. Он больше похож своим внешним видом на османа. Или как тогда говорили в Киевском воеводстве — на «бусурмана». Одет просто, как для тех времен — надежно и добротно. Широкие черные шаровары, утепленный жупан, который в Диком Поле называли просто — «кожанка». А под ней несколько металлических пластин. Надежная защита от коротких стрел и острого ножа. Загорелая голова выбрита «под колено». За ухом казацкий чуб. От одного внешнего вида этого бусурмана уже сквозила какая-то опасность. Третий их спутник, совсем, казалось бы был доходягой. «Их Бессилие». Полумертвец. Ксендз. Он в простой монашеской сутане. Под ней худая дырявая ряса. А еще под ней достаточно легкий поджупанник в котором полно надоедливых блох. Паскуда, как они не умирают на таком холоде?! Руки пана «Их Бессилия» даже во сне перебирают вишневые четки. Сначала он в дороге часто молился. Тонкие пальцы постоянно бегали по небольшим деревянным шарикам. Дергали их. Губы во сне бормотали латинские слова о «mea culpa» — «моей вине», а затем его часто тошнило. Несколько раз за Житомиром они останавливали лошадей и «их преподобие»… блевало какой-то красной субстанцией…
… Теперь же почти на подъезде к Киевскому Замку двое из трех сладко дремали. Осман с чубом на голове от абсолютной скуки даже украл у ксендза из-под рясы тяжелый желтый брелок, что висел на длинной цепочке. Это была голова собаки с зажженным факелом в открытой пасти. Ксендз «Их Бессилие» ничего не заметил и тихонечко похрапывал. А этот проклятый басурман для себя решил: а ничего, мол, потом верну! О! Вот смотрите, мол, не ваша ли вещь, ваше преподобие!? Здесь упало на пол нашей кареты… Я ее поднял… Вот держите!..
