Многие читали мой роман-хронику «Четвертый эшелон». В него вошли четыре части. Перед вами первая книга нового издания из восьми частей, поэтому и иное название: «ОББ (Отдел Борьбы с Бандитизмом)».
Первую часть романа-хроники, «Комендантский час», я начал писать, не зная еще, что появятся и другие повести. Но вот написана еще одна история, и ты думаешь, что это конец. Но встречается человек, служивший в ОББ в те далекие годы, и мне удается раздобыть интересный архивный документ, и снова возвращаешься к старым героям.
В новом издании вы, дорогие читатели, узнаете о том, как Иван Данилов попал на работу в Уголовный отдел МЧК, прочтете повесть «Страх», действие которой развертывается летом 1944 года, а в заключительной повести «Сто первый километр» я расскажу о последних годах страшного сталинского правления.
И это все. Роман-хроника об Иване Данилове, его друзьях и врагах завершен. Я начал писать его двадцать два года назад и, наконец, закончил.
Ну, что из этого вышло — судить вам, читателям.
Екатеринодар. 10 сентября 1918 года
За окном играла музыка. Торжествующе, звонко вели трубы марш «Под двуглавым орлом». Пел над осенними улицами Екатеринодара альт. Это был голос победы, славы, надменности.
И кабинет, вернее номер гостиницы «Кубань», был залит солнцем. По-южному ярким и еще теплым.
— А дома-то, наверное, дожди, грязь, мокрые лошади, пар из дверей чайных на улицу вылетает… — полковник Прилуков, начальник контрразведки Добровольческой армии, отошел от окна. — Так как же, Сергей Николаевич, домой тянет? Вы ведь тоже москвич?
Подполковник Незнанский — элегантный, с точным пробором, с усиками, подстриженными по-английски, молчал, постукивая по столешнице в такт маршу.
— Так как же, Сергей Николаевич? — повторил Прилуков.
— Конечно, домой хочется, — Незнанский встал, придерживая шашку, подошел к окну.
Прилуков оглядел его. Высокого, молодого, подтянутого, со значком Академии генерального штаба на левом кармане кителя, под отливающим эмалью офицерским «Георгием» и рубиново-золотым «Владимиром» с мечами[1] под воротником кителя.
— Вы нашли человека, Сергей Николаевич?
— Да. Есть офицер. Достаточно отважный. Я бы даже сказал — дерзкий, но у него несколько смещены понятия о чести и нравственности.
— А где он служит?
— У капитана Симбирцева.
— Он согласен?
— Да, Андрей Георгиевич.
— Я вижу, Сергей Николаевич, вам не по душе эта операция?
— Если хотите, господин полковник, то да.
— Понимаю. Вы специалист по разведке, работали в тылу у австрийцев, но сейчас другая война. Учебники о ней будут изучать наши внуки в новой русской Академии генштаба. А пока… Где этот… бандит, который повезет его в Москву?.. Как его?..
— Лапшин? В тюрьме. Где же еще?
— Вам, Сергей Николаевич, придется поговорить с ним.
— Слушаюсь, — Незнанский поморщился. Но что делать, служба есть служба. — Я могу идти?
— Идите.
Незнанский четко повернулся и вышел, позванивая шпорами. Прилуков, прищурившись, глядел ему вслед. Ах уж эти чистоплюи, разведка, шпионство. Нет, дорогой подполковник. Академию вы окончили, а понять ничего не можете. Прилуков был опытным контрразведчиком. Почти всю войну проработал в комиссии генерала Батюшева. Чего он только не насмотрелся за три года! Он видел фрейлин двора, поставлявших сведения немцам, министров, берущих взятки у банкира Рубинштейна. Видел новую российскую мессию, безграмотного мужика, вершившего судьбы фронтов и людей. Именно тогда он понял истину иезуитов: «Цель оправдывает средства». А для борьбы с большевиками хороши все средства. Прилуков, как человек умный, со склонностью к анализу, не верил в надежность временных побед.
Уж больно климат тыла Доброармии напоминал ему времена Гришки Распутина.
Конечно, полковник прекрасно понимал, что активизация уголовного подполья — шаг, продиктованный отчаянием. Но это хоть на время позволит собраться с силами политическому подполью, которое, впрочем, как и царский двор, и штаб Доброармии, раздирали интриги и склоки.
Полковник подошел к окну. По улице, четко печатая шаг, шла рота юнкеров. Поблескивали над погонами острые жала штыков.
Гремела музыка. И вдруг, осторожно, в нем начало зарождаться ощущение чуда. Ведь бывает же цепь случайностей, которую предвидеть невозможно. А вдруг она и сложится, цепь эта. И победа. Господи, как хорошо было думать об этом, слушая музыку маршей.
Ах ты, камера, камера, дом родной. Лапшин потрогал заплывший синяком глаз. Как же влип-то глупо. И наводка была точная, и в квартиру вошли, и дело сделали.
Грека и жену по горлышку, золотишко и деньги в сумку. Да не учли, что в другой половине дома офицер на постой стал. Всего за два часа до дела. А у него двое товарищей были в гостях.
Только Лапшин с напарником за порог, а они тут как тут. Чего-чего, а воевать научились господа офицеры, Степку кокнули, а его скрутили и сюда.
А контрразведка — не сыскное. Два офицерика, прапоры сопливые, за час из него все выбили и в камеру бросили. Мол, сиди, завтра шлепнем.
А жить-то как хочется. Дважды с каторги бегал. Налеты совершал в Москве да Петрограде. Кассу взял на Нижегородской ярмарке.
Дурак… Лох слюнявый… В Москву надо было рвать. К своим ребятам. А теперь все.
И жалко стало Лапшину себя. Господи, за что? Годков-то ему всего тридцать пять.
Как все люди его профессии, Лапшин, когда надо, в бога верил. Считал, что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие минуты верил он искренне, и становилось ему благостно и грустно. Лапшин забывал о тех, кого убивал сам.
Тюремный коридор освещали большие керосиновые лампы, висевшие под потолком через каждые десять шагов. Свет их, зыбкий и призрачный, причудливо ломал на стене человеческие тени.
Подполковник Незнанский шел мимо вытягивающихся в струнку унтер-офицеров — надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.
— Где? — спросил Незнанский молоденького прапорщика в форме корниловского полка.
— В седьмой, господин подполковник.
У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой подполковник остановился.
