Пролог
Автор считает своим долгом предуведомить доверчивого читателя и объяснить вдумчивому, что все имена и фамилии, а также географические названия и исторические факты, упомянутые в книге, — суть вымышленные. Любое их совпадение с реальными именами и фактами — случайно, как непреднамеренны и случайны совпадения с обстоятельствами жизни и деятельности, чертами внешности и характера реальных исторических персонажей. Описываемые в книге местности, пейзажи и строения так же скорее являются плодом авторского воображения, чем кропотливым описанием реальных мест и архитектурных объектов. И еще раз, все описанное в этой книге является авторским вымыслом. Это АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ, а значит, все было не так…
1.
Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях — чуть ли не у самого депо — прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.
— Чай пить будешь? — спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.
Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза… Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме — то есть, в сапоги, брюки-галифе, в зимнюю суконную рубаху, перетянутую ремнями — глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"… Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:
— Ну?
— Буду. Спасибо, — собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.
— Слышал? — не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.
Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?
Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих — подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.
"Что?" — спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.
— Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? — медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.
— Говори, Иона, — предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, — здесь можно. Минут пять… можно.
Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.
— Через несколько месяцев, Михаил Васильевич… — произнёс он ровным голосом. — Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте… Зимой… Еще снег лежал. Обострение язвы… Политбюро приняло решение — оперировать…
— Политбюро? — самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.
— Сталин, — коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. — Вы не встанете с операционного стола… — сказал он, переходя на "Вы". — Сердце не выдержит или еще что… Точно не помню.
— Не помните… — переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. — Что еще расскажешь?
— Конспективно… — как бы через силу произнес Якир. — За недостатком времени… — взгляд стал тяжелым. — Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Зиновьева расстреляют в тридцать шестом. А меня, — бледные губы растягиваются в подобие улыбки, — в тридцать седьмом вместе с Тухачевским, Корком, Эйдеманом… Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу.
— А с ума, значит, не сошел?
— Нет.
— Тогда, что?
— Не знаю, — покачал головой Якир. — Девять дней уже… с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, — коснулся указательным пальцем выпуклого лба. — А стреляли в затылок, как и сейчас…
— Он? — Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.
— Он, — кивнул. — А еще Молотов, Каганович, Ворошилов, Микоян…
— А Серго? — странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.
— Застрелился в тридцать шестом.
— Киров?
— Его застрелил муж любовницы в тридцать четвертом… Вы не понимаете, я… я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями… Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили… Кажется, еще Шапошников, но про него я не точно помню… Нехорошо… Вы мне не верите?
— Верю, — в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.
"Тоска?"
Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.
"Ну, и что мы будем с этим делать?" — молча, одними глазами спросил Якир.
"Будем… жить", — твердо ответил нарком.
2.
Возможно, что на самом деле все обстояло не так. И разговор, описанный выше, состоялся не ночью, а ранним утром. И вел его не наркомвоенмор Фрунзе, а командарм Гаврилов. И, разумеется, разговаривал Гаврилов вовсе не с заместителем командующего военными силами Украины и Крыма Ионой Якиром, которого нет, и никогда не было в повести Пильняка. А с командиром стрелкового корпуса Двинским, молодым, энергичным красным генералом, хорошо показавшим себя там, где "порох, дым, ломаные кости и рваное мясо…" И это Двинский метался следующей ночью в постели, захваченный жутким в своей правдивости сном. И проснулся во втором часу ночи среди мокрого от пота белья, и сидел до рассвета на кровати, глядя в серую муть за окном. Сидел, не одевшись — в бязевых кальсонах и нижней рубахе — курил, думал, поглядывая по времени на лежащий рядом именной "Байярд", играл желваками… Однако же вопрос: сидел ли? Мог ли сидеть? Ведь в повести Пильняка нет никакого Двинского. Там есть старый друг командарма Попов, а вот Двинского… Был, правда, Лайцис, но ту книгу — "Голый год" — Борис Пильняк так и не дописал: умер от тифа в двадцать втором, чуть-чуть не успев с рукописью…
