Моника.Кэтрин
Сейчас
От жарких ослепительных ламп я ощущаю, как маленькие капельки пота выступают на лбу вдоль линии волос. Но трогать лицо нельзя. Это испортит макияж, который мне тщательно накладывали последние полчаса, поэтому я оставляю голову в покое и крепко сжимаю руки. Ледяные пальцы лежат в горячих ладонях. Вполне понятный контраст, если учесть, что я сейчас чувствую.
Тревогу. Волнение. Ужас. Бессмысленность. То, что я делаю, кажется бессмысленным, особенно моей семье.
Я собираюсь выступить перед камерой. Собираюсь все рассказать.
Наконец-то.
Ведущую этого шоу я вижу по телевизору, сколько себя помню. Известный репортер. Кто же ее не знает. Выглядит очень ухоженной, как диктор из новостей: блондинка с идеальной укладкой и ярко накрашенными голубыми глазами. Нежные тени подчеркивают худые скулы, а на губах – сочная помада. Она профи и точно знает, что ей нужно. Это видно по тому, как она распоряжается, как быстро бросаются исполнять ее поручения сотрудники телестудии. Она сильна. Уверенна в себе. Безупречна.
И это возвращает меня к мысли, что я совсем не безупречна. Все мои недостатки, как в насмешку, выпирают упреком в несовершенстве. Был момент в моей жизни, когда я приблизилась к идеалу, потому что была глупой и считала себя неуязвимой. Но достичь идеала не просто. И если упустишь его из виду, никогда больше не вернешь.
Никогда.
– Вы готовы, Кэтрин? – спрашивает телеведущая спокойным голосом. Подняв глаза, я встречаю ее сочувствующий взгляд.
Уязвленное самолюбие разом отрезвляет меня, и я выпрямляюсь, пытаясь совладать с выражением лица. Ее жалость мне не нужна. Я так долго носила в себе чувство пустоты, так долго не могла найти в себе ни капли отваги, чтобы решиться на… все это, что теперь, когда наконец стала достаточно сильной, должна держаться.
Мне пришлось ждать восемь лет, пришлось пережить смерть отца, и вот я здесь.
– Я готова, – уверенно киваю в ответ.
Краем уха слышу, как мама что-то бормочет Бренне. Я стараюсь не смотреть на них, потому что слишком боюсь, что моя сила испарится. Они тоже пришли, потому что я попросила их поддержать меня. Но что-то подсказывает, что зря. Не хотелось бы услышать мамины рыдания, когда буду пытаться говорить. Не хотелось бы видеть слезы и ужас в их глазах, когда буду ворошить все эти страшные и печальные детали моей истории.
Довольно уже пролито слез над трагедией, изменившей мою жизнь. Я должна ликовать, что жива, а не прятаться в тени. Я так долго не имела права говорить, что сейчас чувствовала… освобождение. Да, несмотря на кошмар, о котором вот-вот узнают все, мне легко. Я свободна. С первого дня моего возвращения папа запретил нам рассказывать. В частности мне. Он был слишком растерян, слишком стыдился того, что не сумел защитить свою дочь.
Однажды он произнес эти слова, когда сильно поссорился с мамой, вскоре после того, как это случилось. Они думали, что я спокойно сплю в своей постели, но я проснулась от их ругани, да и не могла я тогда крепко спать. Мне все еще тяжело. Но тот случай так и стоит у меня перед глазами. Он засел в моей памяти навсегда. Отчаяние в папином голосе – вот, что подняло меня с кровати. Это и еще мое имя, которое они повторяли снова и снова, по мере того как нарастал накал скандала.
Я выскользнула из кровати и с колотящимся сердцем прокралась по коридору. В прихожей я прижалась к стене и стала слушать, не в силах двинуться с места, осознав, что они не просто говорят обо мне. Я была причиной их ссоры.
– Ты не можешь держать ее взаперти, – говорила мама. – Из нас двоих гиперопекой ее мучила я, но мне кажется… Нет, я уверена, что ты слишком далеко зашел.
– Лиз, я не сумел ее защитить! Я не сумел защитить нашу маленькую девочку, и теперь уже ничего не исправишь.
Но он мог бы исправить, если бы просто принял меня. Обнял, как обнимал мою старшую сестру Бренну, с обожанием и без чувства вины. Если бы стыд и унижение не наполняли его взгляд, когда он смотрел на меня, как будто я стала позорной и горькой ошибкой, когда вернулась домой. Из папиной дочки я превратилась в неприкасаемую, и все из-за тех дней.