Рыба
– Доктор Мирош! Коллега! Вы что, меня не слышите? Нолу!
Директор. А мне от экрана не отвернуться и рук с пульта не убрать. Ну что он, не понимает, что ли? На двери написано: «Не входить!»
Надо было добавить – «Убью!»
Я смогла только мотнуть головой и что-то такое сделать плечом. Старичок вряд ли понял значение этих движений, а если понял, то не оценил.
– Может быть, вы всё-таки обратите на меня внимание? Коллега!
Гармоники почти сошлись… почти, но не совсем. Генератор выдал противное «з-з-з-з», от которого тут же зачесалось в ушах, и зубец упал на четвёртый уровень. Я бросила взгляд на энцефалограмму. В левой височной области «голубая» и «коричневая» линии участились до предела, готовые выдать пик, «красная» же, наоборот, замедлилась и почти утратила амплитуду. Я нажала клавишу, и в кровь собачки поступила доза азимана – достаточная, чтобы предотвратить судороги…
– Нолу! – и директор похлопал меня по плечу. Тому самому, которым я ему сигналила: подожди!
Я обесточила пульт, встала и медленно повернулась к нему – слева направо, чтобы сначала он увидел обожжённую половину лица.
– Да, господин директор?
Он выглядел испуганным. И, конечно, не от созерцания сине-багровых рубцов.
– Нолу, давайте пройдём в мой кабинет… это очень срочно…
– Опять защитники животных?
Он покачал головой.
– Обриш! – позвала я лаборанта. Он выбрался из-за стойки со старой аппаратурой, которая уже не нужна, но списать её невозможно. – На сегодня всё. Обиходь собачек, и можешь идти домой. Господин директор…
Он держал дверь открытой. Бывший полковник, хоть и ветеринарной службы.
В коридоре он взял меня под локоть, нагнулся к уху и зашептал:
– Нолу, в кабинете вас ждёт человек из Комиссии… он не представился, но я его случайно узнал… видел раньше… официально он якобы из Департамента здравоохранения, но я вам говорю… в общем, имейте в виду, понимаете? У вас ведь уже были проблемы…
– Спасибо, коллега, – сказала я.
Спецофицер выглядел так, как положено – то есть был похож на кого угодно, только не на спецофицера. Этакий умеренно пьющий деревенский фельдшер… он и сидел-то на краешке стула, не осмеливаясь осквернить своими потёртыми штанами благородный серо-зелёный плюш обивки; я и не помню, откуда именно привезли нам мебель, но остатки былого лоска ещё держались. При виде нас офицер вскочил, уронил лежавшую на коленях шляпу, поймал, прижал к животу – и тут же уронил зажатую под мышкой толстую папку…
– Прошу прощения… господин директор, доктор Мирош… прошу прощения… Инспектор профилактической службы Верике – к вашим услугам…
Я кивнула:
– Чем обязана?
– Доктор, вы знаете, что ситуация в стране критическая…
– Знаю.
– …а вы уникальный специалист… Наш департамент истребовал вас в качестве эксперта, работа ответственная и в высшей степени секретная, с отрывом от основного места работы, но оплата по высшему разряду с премиальными, не отказывайтесь, пожалуйста…
– То есть я могу отказаться?
– Конечно, но…
– Инспектор, я сейчас провожу серию важнейших экспериментов. Вы знаете, что такое «леволатеральный синдром»?
– Разумеется.
– Так вот, я, кажется, нашла способ заблаговременно определять начало припадка и купировать его без применения медикаментов. Но если я сейчас прерву работу, то потом придётся всё начинать сначала, поскольку животные с обнажённым мозгом долго не живут, а создавать заново всю линию…
– Я понимаю, – убитым голосом сказал офицер. – Но разрешите, я вас немного ознакомлю с темой нашего… с нашей темой? Это недолго займёт… займёт немного… В общем, полчаса хватит. Ах да… и… господин директор?…
– Наедине, – сказал директор. – Я помню.
Мы расположились за директорским столом – со столешницей из настоящего чёрного дерева и твёрдой потрескавшейся кожи с тиснением, изображающим картины радостного крестьянского труда. Наверняка стол этот заказывал себе богатый помещик откуда-нибудь из хлебных прихонтийских степей, прожигавший неправедные богатства в столице. Спецофицер, притворяющийся инспектором, раскладывал какие-то бумаги из папки. Я ждала.
– Доктор, вы подавали в позапрошлом году запрос в наш департамент на проведение исследований, вам было отказано…
– Совершенно верно.
– Теперь мы видим, что была совершена грубейшая ошибка… или даже акт саботажа. Решено начать комплекс работ по обозначенной вами тематике, и было бы неправильно не предложить вам…
– Я подавала два запроса. Один по проблеме распространения паразитического энцефалита, второй…
– Второй, – сказал инспектор.
– Значит, решили обратить внимание на Шар-гору?
– Простите?…
– Там, где я была недавно, есть присказка: «Не заметить Шар-гору». Пустой берег, и на берегу будто каменное пушечное ядро, только в километр высотой. Не слышали?
– Не приходилось, – соврал инспектор. – Но смысл понял. Да, вот так получилось, что не дали ход вашему запросу и даже постарались запрятать его подальше…
– Что же переменилось?
– Новый директор… мм… он подозревал, что прежний директор препятствует ряду направлений исследований, и… В общем, это подтвердилось.
– Понятно, – сказала я.
– Я тут позволил себе сделать краткую выжимку из вашего запроса, проверьте, не упустил ли я чего-нибудь?
Он вынул из папки несколько листков, скреплённых старомодным зажимом, вынул один и подал мне. На машинке со знакомо скачущими буквами было напечатано:
«Краткое резюме запроса доктора медицины Нолуаны Мирош в департамент науки от 16.11.27.
1. Чем объяснить тот факт, что к нейроаффективному излучению (далее – НАИ) оказались чувствительны только люди; все высшие млекопитающие, включая приматов, полностью интактны?
2. Почему к излучению интактны дети? Почему с годами возраст наступления чувствительности снижался (с 18–22 лет в 01-м году до 12–14 лет в 24-м)?
3. Почему мутации живых организмов на Юге и в долине Зартак на Севере разительно отличаются от радиационных мутаций, исследования по которым опубликованы Императорской Академией Натуральных Наук после Первой Кидонской войны; при этом мутации в центральных областях даже в зонах сильного заражения полностью совпадают с описаниями семидесятилетней давности?
