Предисловие
В начале февраля 2006 года мне исполнилось сорок семь лет, и никогда в жизни не было мне так плохо, как в этот год.
Мой младший брат, который был и моим лучшим другом, предыдущим летом допился до смерти. Я написал роман, который никому не нравился, я оказался втянутым в деловой конфликт и стоял на грани личного банкротства.
Я ехал в одиночестве по одному из хайвеев Монтаны, наступили сумерки, и я начал думать о моем договоре страхования и понял, что мертвый я гораздо нужнее семье, чем живой. Падал снежок, освещение было плохое. Никто бы не заподозрил, что это самоубийство.
Но тут перед моим мысленным взором в кружащихся хлопьях снега возникли жена и сыновья, и я передумал. Съехав с хайвея, я почувствовал, что меня трясет. Я был на грани нервного срыва и потому склонил голову и стал просить Бога и Вселенную о помощи. Я молился, чтобы Он послал мне какой-нибудь сюжет, что-нибудь более крупное, чем я сам, я молил о проекте, который дал бы мне возможность забыться.
Хотите верьте, хотите нет, но в тот же самый вечер за обедом в Бозмане, штат Монтана, – это кому бы такое могло прийти в голову? – я услышал обрывки необычной и неизвестной истории времен Второй мировой войны, героем которой был семнадцатилетний итальянский парнишка.
Поначалу я решил, что история жизни Пайно Леллы в последние двадцать три месяца войны – вымысел. Иначе мы знали бы про нее. Но потом я узнал, что Пайно – итальянцы произносят «Пино» – шесть десятилетий спустя был все еще жив, он вернулся в Италию после почти тридцати лет, проведенных в Беверли-Хиллз и Маммот-Лейкс в штате Калифорния.
Я позвонил ему. Мистер Лелла поначалу очень неохотно говорил со мной. Он сказал, никакой он не герой, а скорее уж трус, чем заинтриговал меня еще больше. Наконец, после еще нескольких звонков, он согласился встретиться со мной, если я приеду в Италию.
Я прилетел в Италию и три недели провел с Пино на старой вилле в городке Леза на озере Маджиоре к северу от Милана. В то время Пино, несмотря на свои семьдесят девять лет, был крупным, сильным, красивым, обаятельным, забавным и нередко уклончивым. Я слушал его часами напролет, а он вспоминал прошлое.
Некоторые воспоминания Пино были такими яркими, что они словно появлялись в воздухе перед моими глазами. Другие представали не очень ясными, и мне приходилось добиваться большей четкости многочисленными вопросами. Он явно избегал упоминать некоторые события и характеры и, казалось, вообще боялся говорить о других. Когда я поднажал на него, он стал рассказывать о тех мучительных временах, вспоминал трагедии, которые заставляли рыдать нас обоих.
Во время того первого путешествия я говорил и с историками холокоста в Милане, беседовал с католическими священникам и членами Сопротивления. Я вместе с Пино посетил все места основных событий. Я становился на лыжи и поднимался в Альпы, чтобы лучше представить себе маршруты бегства. Я поддерживал старика, когда он погрузился в скорбь на Пьяццале Лорето, видел, как мучительно переживает он утраты, когда бродил с ним по улицам вокруг Кастелло Сфорцеско. Он показал мне, где в последний раз видел Бенито Муссолини. В большом миланском соборе Дуомо я смотрел на его трясущуюся руку, когда он зажигал свечку в память мертвых и мучеников.
И все это время я слушал человека, вспоминавшего два года своей необычной жизни здесь, – он стал взрослым в семнадцать, а в восемнадцать уже превратился в старика, пережившего взлеты и падения, испытания и торжество, любовь и разбитое сердце. Мои личные проблемы и вообще вся моя жизнь казались такими мелкими и незначительными в сравнении с тем, что досталось на его долю в столь юные годы. И его взгляд на жизненные трагедии задал мне новую перспективу. Я начал излечиваться, мы с Пино вскоре стали друзьями. И, вернувшись домой, я чувствовал себя так, как не чувствовал уже много лет.
После первого путешествия я на протяжении следующего десятилетия совершил еще четыре поездки в промежутках между написанием других книг – проводил разыскания, связанные с историей Пино. Я консультировался с персоналом Яд ва-Шема, главного израильского мемориала холокоста, с историками в Италии, Германии и Соединенных Штатах. Я проводил недели в военных архивах этих трех стран и Соединенного Королевства.
Я разговаривал с выжившими свидетелями – по крайней мере, с теми, кого мне удалось найти, – чтобы уточнить различные события, о которых рассказал мне Пино, а также с потомками и друзьями давно умерших, включая Ингрид Брук, дочь таинственного нацистского генерала, чья фигура осложняет понимание сути случившегося.
Если это было возможно, я держался фактов, отобранных из архивов, разговоров и свидетельств. Но вскоре я понял: по мере того как исход Второй мировой войны становился ясен, нацисты начали повсеместно уничтожать документы, а потому свидетельства, касающиеся событий из жизни Пино, в лучшем случае отрывочны.
Кроме того, моим исследованиям мешала некая коллективная амнезия, поразившая Италию и Германию после войны. Тысячи книг были написаны о Дне Д[1], военной кампании союзников в Западной Европе, и усилиях храбрецов, которые рисковали жизнями, спасая евреев в других европейских странах. Но нацистская оккупация Италии и католическая «подпольная железная дорога»[2], созданная для спасения итальянских евреев, почти не привлекли внимания исследователей. Около шестидесяти тысяч солдат союзников погибли в битвах за освобождение Италии. Около ста сорока тысяч итальянцев погибли во время нацистской оккупации. И тем не менее так мало было написано о сражении за Италию, что историки стали называть эти события «Забытый фронт».
В значительной мере этой амнезии способствовали выжившие итальянцы. Один из итальянских партизан сказал мне как-то: «Мы были так молоды и хотели забыть. Мы хотели оставить позади пережитые нами ужасы. Никто в Италии не говорит о Второй мировой, а потому никто и не помнит».
Из-за уничтожения документов, коллективной амнезии и смерти многих действующих лиц к тому времени, когда я узнал об этой истории, мне пришлось местами строить сцены и диалоги исключительно на воспоминаниях Пино о событиях, происшедших несколько десятилетий назад, на скудных сохранившихся материальных свидетельствах и моем воображении, которое подпитывалось проведенными мною исследованиями и обоснованными предположениями. В некоторых случаях я объединял персонажей или сжимал события ради повествовательной достоверности и драматизировал ситуации, о которых сам узнал в гораздо более мягком изложении.
