Пролог
Она не знала, что именно ее разбудило. То ли какой-то шорох, то ли кошмарный сон, то ли мысли, которые со вчерашнего вечера все еще кружились у нее в голове. Ложась спать, она обычно прихватывала с собой все свои раздумья, тревоги и мрачные чувства и порой просыпалась от того, что по щекам у нее текли слезы.
Но не на этот раз. Сейчас ее глаза были сухими. Она отправилась спать около одиннадцати вечера и заснула с большим трудом. Слишком много всего крутилось у нее в голове: она чувствовала себя подавленной и вновь проваливалась в знакомое чувство страха перед будущим, от которого, как ей какое-то время казалось, смогла избавиться. Теперь же чувство, будто ее загнали в угол и угрожают, разрасталось в душе́ все больше. Обычно этот дом у моря внушал ей чувство свободы, и ей даже становилось легче дышать. Еще никогда, находясь здесь, она не хотела вернуться в свою элегантную, но всегда несколько мрачную парижскую городскую квартиру. Однако сейчас впервые обрадовалась тому, что лето закончилось.
Это была пятница 28 сентября. На следующий день они с Бернадетт сорвутся отсюда и отправятся домой в Париж.
При мысли о маленькой дочери женщина испуганно подскочила в постели. Может быть, Бернадетт звала ее или громко разговаривала во сне… Сновидения у малышки были очень яркими и бурными, она часто просыпалась и звала маму. А та часто спрашивала себя, нормально ли это для четырехлетнего ребенка, или же она слишком обременяла дочку своими затяжными депрессиями. Конечно же, из-за этого ее мучило чувство вины, но она была не в состоянии изменить происходящее. Все ограничивалось временными попытками вытащить себя из душевного болота длительных копаний в себе и чувства потерянности, но ей еще никогда не удавалось добиться в этом успеха.
Кроме как в прошлом году… прошлым летом… Женщина взглянула на стоявшие у ее кровати электронные часы, циферблат которых светился в темноте ярко-зеленым светом. Было около полуночи, значит, заснула она лишь на короткое время. Она вновь прислушалась. Ничего не было слышно. Когда Бернадетт звала мать, ее голосок обычно звучал не умолкая. Но мать все равно решила встать и посмотреть, как там ее ребенок.
Она опустила ноги на каменный пол и поднялась.
Как всегда с тех пор, как умер Жак, она надевала на ночь лишь растянутые хлопчатобумажные пижамные штаны и выцветшую футболку. Раньше, особенно в теплые провансальские ночи, она с удовольствием носила нежные шелковые неглиже с глубоким вырезом, чаще всего цвета слоновой кости, на фоне которых особенно привлекательно смотрелись ее всегда загорелая кожа и черные смоляные волосы. Но с этим она покончила, когда Жак попал в больницу и началось его поэтапное движение к смерти. Его выписали как выздоровевшего, он вернулся к ней, и они зачали Бернадетт, а затем наступил рецидив, болезнь стала развиваться стремительно, и на этот раз Жак уже не покинул больницу. Он умер в мае. А в июне родилась Бернадетт.
В комнате было тепло. Обе оконные створки были широко раскрыты: женщина закрыла только деревянные ставни. Через щели проглядывала более ясная чернота звездного неба. Стоял тот расслабляющий, одуряющий запах, какой бывает после того, как днем палящее летнее солнце нагреет землю.
Сентябрь был таким прекрасным, что захватывало дух, хотя она и без того больше всего любила бывать здесь осенью. Порой она спрашивала себя, почему так настойчиво каждый год в начале октября уезжала в Париж, хотя у нее не было там никаких неотложных дел. Возможно, ей нужны были эти жесткие рамки, эта четко обозначенная структура года, чтобы не запутаться окончательно в своих ощущениях, которые и так уже были далеки от реальности. Ведь все остальные возвращались в город самое позднее в октябре. Может быть, она хотела принадлежать к их числу, несмотря на то что, будучи в мрачном настроении, часто горько осуждала себя за эту фальшивую самоуверенность…
Она вышла в коридор, но свет включать не стала. – Если Бернадетт спит, не стоит ее будить. Дверь в детскую – была лишь прикрыта, и женщина осторожно прислушалась к звукам в комнате. Ребенок дышал глубоко и – ровно.
«Меня, во всяком случае, не она разбудила», – подумала мать, в нерешительности остановившись в коридоре. Она не могла понять, что так взволновало ее подсознание. Ведь она так часто просыпалась по ночам и скорее могла бы назвать исключением те ночи, когда этого не случалось. Чаще всего она не знала, что именно ее вспугнуло. Почему же на этот раз она была так взволнована?
Глубоко в ней притаился страх. Страх, от которого по телу побежали мурашки и каким-то особым образом обострились все чувства. Казалось, что она чуяла всем своим существом какую-то притаившуюся в темноте опасность. Словно она была зверем, ощутившим приближение другого зверя, который мог быть опасен.
Не впадай в истерику, призвала она сама себя.
Ничего не было слышно. Но она все равно знала, что в доме присутствует кто-то еще, кто-то, кроме нее и ребенка, и этот кто-то – ее злейший враг. Ей пришла в голову мысль о том, что дом стоит вдалеке о других, и она осознала, насколько одиноки они были здесь вдвоем. Никто не услышит их, если они закричат; никто не заметит, если здесь произойдет что-то необычное.
Никто не сможет проникнуть в дом, сказала женщина самой себе, ставни везде закрыты. А попытка распилить стальные крюки приведет к ужасному шуму. Дверные замки отлично работают, и попытка открыть их не может не вызвать шума. Но, может быть, кто-то есть снаружи…
Она могла себе представить только одного человека, который мог бы по ночам украдкой ходить вокруг ее дома, и от этой мысли ей стало почти дурно.
Да нет, он этого не сделает. Он навязчивый, но не больной. И в этот момент ей стало ясно, что этот человек как раз такой. Больной. Именно его невменяемое поведение заставило ее расстаться с ним. Именно оно было ей неприятно и вызвало в ней постепенно растущую, инстинктивную антипатию, которую она все это время никак не могла себе объяснить. Он был таким милым. Он был внимательным. В нем не к чему было придраться. Это было безрассудством – не желать его.
