Глава 1 СТАРЫЙ КОРОЛЬ
Чтобы скрыть свою дрожь и беспокойство от ребенка, женщина смотрела в окно на улицу: там было настоящее столпотворение.
Но мальчик потянул ее за юбку:
– Матушка Вантадур, вы смотрите туда, а не на меня.
Когда, отвернувшись от окна, она обернулась к ребенку, выражение ее лица сразу смягчилось. Так происходило всегда, когда она видела этого херувимчика.
– Смотрите, – скомандовал мальчик. Герцогиня де Вантадур кивнула, всем своим видом показывая, что ее внимание приковано к нему. Мальчик встал на руки. Его перевернутое красное от напряжения личико улыбалось, требуя похвалы.
– Очень хорошо, мой дорогой, – сказала она. – Но ты уже показал мне, насколько ловок, и этого вполне достаточно.
Ребенок вскочил на ноги и склонил головку к плечу. Волна золотисто-каштановых волос упала на его живое лицо.
– Я могу еще раз проделать это, матушка, – сказал он.
– Хватит, мой золотой.
– Ну еще разок, матушка.
– Хорошо, но только один раз, – согласилась она.
Герцогиня смотрела, как он кувыркается, и спрашивала себя: «Кто может причинить ему вред? Кого не тронет его ангельское очарование?»
Довольный собой, мальчик обнял ее за колени и прижался кудрявой головкой к груди.
Чтобы скрыть тревогу, растущую в ее глазах, женщина крепко обхватила ребенка, прижала к себе.
– Мне больно, матушка, – сказал он, но она не слышала. Герцогиня вспоминала, как три года назад спасла ему жизнь. Ведь тогда доктор Фа-гон мог «вылечить» этого мальчика, как «вылечил» его отца, мать и брата, но она вошла в ту комнату и помешала ему.
– Я выхожу этого ребенка, – твердо заявила мадам де Вантадур. – Я, и никто иной.
Никто не возразил. И это было странно, так как мадам де Ментенон считала Фагона лучшим доктором Франции. Но возможно, три смерти в течение одного года подорвали ее веру. А возможно, в герцогине де Вантадур была та истинно материнская страсть, поэтому мудрее было предоставить мальчика ей, чем дать «лечить» его доктору Фагону.
Мадам де Вантадур взяла завернутого в простыни ребенка двух лет от роду, день и ночь ухаживала за ним и сумела поставить на ноги… Никому с тех пор она не позволяла заботиться о нем, стала его гувернанткой и спутником, заменив ему мать, умершую за шесть дней до смерти его отца.
Выбравшись из ее объятий, мальчик положил свои покрытые царапинами ручонки ей на колени и пристально посмотрел на нее взрослыми глазами.
– Прадедушка скоро уйдет, – сообщил он. Она открыла было рот, но ничего не сказала.
– Он больше не будет королем, – продолжал ребенок. – Но кто-то должен быть королем Франции. Вы не знаете кто, матушка?
Она положила ладонь на грудь: мальчик был слишком наблюдательным и мог заметить, с какой силой колотится под корсажем ее сердце.
Он отпрыгнул и снова встал на руки.
– Я скажу, матушка, – вскочив, заявил он. – Когда мой прадедушка уйдет, королем Франции стану я.
Людовик, лежа в огромной королевской спальне, готовился умереть с тем же достоинством, с которым жил. На дворе стоял конец августа, и золотые с серебром занавеси еще не успели поменять на алые.
Всю свою жизнь король строго следовал правилам версальского этикета и продолжал соблюдать его даже в преддверии смерти. Самым спокойным среди собравшихся в опочивальне был он сам.
Король-солнце исповедался в присутствии всех тех, кто пришел во дворец посмотреть, как он будет умирать. Раньше они приходили посмотреть, как он танцует на балах или прогуливается в великолепных парках, окружавших дворец. Он принял всех как прежде, как всегда. Он был их королем и требовал от них полного подчинения, поэтому сам не собирался уклоняться от того, что считал долгом по отношению к подданным.
Он отослал мадам де Ментенон, гувернантку его детей, на которой тайно женился тридцать лет назад. Она рыдала, и он не смог вынести ее слез.
– Ты убиваешься, потому что мне осталось совсем недолго, – сказал он ей. – Не стоит, я ведь уже старик и пожил достаточно. Ты что, думала, что я бессмертен? Я уже исповедался, и моя судьба теперь в руках Господа. Сейчас, на смертном одре, я хотел бы надеяться, что прожил праведную жизнь.
Она кивнула. Всегда любившая перечислять все его прегрешения, сегодня она смолчала. Но когда она ушла, ему стало проще забыть о них.
Время от времени боль в ноге становилась настолько невыносимой, что он не мог думать ни о чем другом. Ни травяные ванны, ни ослиное молоко не помогали. Не было смысла скрывать, что у него гангрена. Он сам захотел, чтобы ногу ампутировали, но было уже слишком поздно: жить оставалось лишь несколько часов.
Все кончено: пришел конец его долгого правления. Он был королем Франции семьдесят два года, прошел путь от презираемого до обожаемого, но за всю свою жизнь так и не смог забыть то унижение, которому подвергалась его семья во время войны с Фрондой. Тогда он был совсем еще ребенком. Да, именно тогда в нем появилась исключительная гордость и непоколебимое желание стать единственным главой своего государства. Его знаменитые слова «Государство – это я» помнят до сих пор.
Когда жизнь подходит к концу, начинаешь вспоминать события, которые тогда казались незначительными, но спустя годы оказались решающими. Как-то он был на приеме у Конде в Шантильи, и там к обеду не подали обещанную рыбу. Для повара это стало настоящей трагедией: ведь за столом сидел помазанник Божий, а он не смог сделать все по высшему разряду! Повар так и не смог пережить этого и покончил с собой.
В то время для Людовика это событие не казалось таким уж из ряда вон выходящим.
Теперь он видел себя в прошлом, королевской походкой шествующим по жизни. Придворные церемонии, в которых ему отводилась центральная роль, представляли его святым. Он и впрямь стал считать себя таковым. Будучи единовластным правителем государства, в отличие от прежних королей Франции, он не позволял вмешиваться в вопросы правления своим любовницам. Он сам был государством – он, и только он один.
Сейчас, прикованный к постели, которую ему никогда уже не покинуть, король имел много времени, чтобы оглянуться на прожитые годы и в какой-то мере оценить свои свершения. Вокруг всегда было много людей, твердивших ему, что он бог. У него не было никакого желания им возражать, но боги не валяются в постели с гангреной, сжигающей их жизнь. Он смертен, полон человеческих слабостей, и, поскольку никто и никогда не указывал ему на них, он и никогда не пытался подавить их в себе.
Король знал, что каждый день люди во Франции умирали от голода, а он, именно он, тратил богатства страны на войны. Но разве все эти войны велись не во славу Франции и не в интересах французского народа? Нет, все это было во славу и обогащение Людовика! Война захватывала его. Он мечтал о французской колониальной империи, самой могучей в мире. По всей стране он оставил свидетельства мощи Франции.
