30 апреля, четверг
Иван бежал по лестнице. Он бежал так быстро, как только мог, он очень торопился. В какой-то момент просто взлетел над ступенями и наконец увидел свою дверь. Ключ! Замок! Все!! Девочка лет, наверное, пяти, очень знакомая, выглянула из комнаты и закричала: «Мама, он приехал!» Откуда-то из глубины квартиры (неужели у него такая огромная квартира?) вышла женщина с пронзительно синими глазами. На руках у нее агукал веселый малыш – сын. Иван протянул руки…
– Наш самолет произвел посадку в аэропорту Шереметьево. Просьба до остановки двигателей оставаться на своих местах.
Опять. Иван видел этот сон уже не впервые. Женщина… Он ее откуда-то знал, но не мог вспомнить. Мелькали отрывочные образы, вернее, даже не образы, а намеки на них – тонкая рука в черной перчатке, чашка с голубой розой, движение плеча… После того, как это приснилось в первый раз, Иван мучился целую неделю, хотя нет, пожалуй, не мучился, а впал в странное, полублаженное состояние. Ему казалось, что вот-вот случится какое-то чудо, ну если не чудо, то что-то непременно хорошее. Он все время оглядывался, как будто эта женщина могла оказаться рядом с ним, в Берлине, но натыкался только на нейтральные – корректные – взгляды или на дружелюбные, дежурные улыбки. В Германии не принято выказывать свои чувства незнакомым людям. Он перестал озираться только после того, как особист посольства вызвал его к себе и указал на странное поведение. Хотя чувство предвкушения чуда оставалось еще долго.
Стюардесса открыла люк самолета, можно выходить. Иван, вежливо улыбаясь, попрощался с попутчицей, которая во время всего полета не проронила ни слова и не взглянула на Ивана, просто неподвижно сидела в кресле с открытыми глазами. Женщина улыбнулась: «Вы, наверное, решили, что я ненормальная? Я просто очень боюсь летать». Иван еще раз улыбнулся, теперь уже ободряюще, и, подхватив свой плащ, двинулся по тесноватому проходу к выходу. Он проспал обычные объявления о температуре воздуха за бортом и стал надевать плащ еще в салоне, но, ступив на трап, тотчас же снял его. Было жарко, ярко светило солнце, и день обещал летние дачные радости, или, кому выпало быть на работе, офисную духоту и ожидание теплого вечера. А в Берлине шел мелкий дождь, небо было надежно упаковано в серенькие плотные облака, летом там и не пахло.
Таксисты толпой ринулись к Ивану. Он был один, никто его не встречал, и багажа у него было, по теперешним меркам, много – чемодан и два портпледа. Иван ехал в отпуск. Самый шустрый таксист в кепке, как-то особенно лихо посаженной козырьком назад, схватил чемодан и понес его бодро и быстро к машине. Со стороны могло показаться, что Иван приехал именно к нему и ни к кому другому в этом городе. Иван усмехнулся – таксисты всего мира похожи друг на друга повадками и даже внешне. Делать было нечего, надо идти за чемоданом. Остановились около бледно-голубой «Волги». Водитель протянул Ивану руку – «Аркадий». Иван пожал протянутую пятерню и представился.
– У-у-у, – протянул разочарованно Аркадий, – а я думал, ты иностранец.
– Ну какой же я иностранец? Я коренной москвич в десятом поколении. – Иван сел на переднее сидение, пристегнулся ремнем безопасности. – Поехали?
– Ты погоди, может, еще кого-нибудь возьмем, – в глазах Аркадия было столько лукавства и доброжелательности, что Иван неожиданно для себя кивнул.
Аркадий неторопливой рысцой побежал к выходу из аэровокзала. Иван закрыл глаза. Вот он в Москве, как будто и не уезжал. Сейчас приедет к себе на Смоленскую, зайдет в квартиру, посмотрит в окно, и все вернется. Счастливое, по-настоящему счастливое детство ушло, юность тоже где-то далеко. Пришла молодость, скорее уже зрелость, средний возраст, и что? Где все, что положено иметь взрослому мужчине, где? Жена только намечалась, дети… да, вот с детьми, очевидно, придется подождать (этакая банальная киношная фраза), так как кандидатка в жены моложе почти на 10 лет, и ей надо начинать делать карьеру. И вообще, эта наша кандидатка…
Задняя дверь «Волги» открылась, Иван оглянулся:
– Здравствуйте, давно не виделись, – сказал он весело.
На заднем сидении ерзала, устраиваясь удобнее, его «воздушная» соседка.
– Здравствуйте-здравствуйте, а я почему-то так и думала, что мы с вами непременно сегодня увидимся.
Иван удивился, что это она? Голос ее звучал игриво. Иван не собирался ничего такого предпринимать, что бы могло ее обнадежить. Да и не тот у него был настрой.
– Взял по пути, тебе ведь на Новослободскую?
– Так, я выхожу, – Иван решительно отстегнул ремень и попытался открыть дверь. Дверь была заблокирована. – Открой дверь сейчас же.
– Погоди, ты что, не на Новослободскую?
– Да ты меня вообще не спрашивал, куда ехать. Эх, только время потерял.
– Подождите, это я выйду, – подала голос девушка с заднего сидения, – я же позже пришла.
– Да сидите вы, все уедем, всех довезу, – это уже Аркадий вмешался.
Кто же хочет пассажиров потерять, да еще отвоеванных в честной борьбе?
«Волга», скрипя и свистя на каждой кочке, неторопливо ехала по асфальту. Иван всматривался в проезжающие машины, в строения на обочине и думал о том, что, в принципе, земля везде одна, а пейзаж зависит только от того, как к этой самой земле приложены руки. Вот в Германии или Франции, к примеру, места гораздо меньше, чем на наших необъятных просторах, оттого этим местом и дорожат, и не устраивают мусорных свалок на обочинах, и стараются везде, где можно, посадить или травку декоративную, или цветочки, поставить яркие информативные знаки-указатели, которые ну просто не дадут ошибочно повернуть не в ту сторону, потому что стоят задолго до места поворота.
Пассажирка на заднем сидении опять завозилась, Иван видел боковым зрением, что она как-то пособачьи роется в сумочке. Наконец, после продолжительных изысканий она достала сигарету и зажигалку.
– Кошмар, – подумал Иван, – еще не хватало, чтобы она тут дымила.
– Вы не возражаете, если я закурю? Ну хотя бы разрешения спросила. – Возражаю и не советую.
Водитель покосился на него очень неодобрительно, дамочка сзади (так ее мысленно окрестил Иван) дернула недовольно плечиком, но сигарету все же убрала.
– Странный вы народ – мужчины. Если сами не курите и не пьете, то считаете, что никто не должен курить.
Диалог продолжать не хотелось ввиду его бессмысленности. И дамочка была неинтересна своей банальностью, и понятны и прогнозируемы все ее дальнейшие ходы. Иван прикрыл глаза. Да, Москва. Москва. Его родной город, его Город. Когда он был совсем маленьким, в своей комнате под новыми, очень яркими обоями с детским – мишки и шарики – рисунком он обнаружил совсем другие – серенькие в мелкий цветочек. Это привело его в восторг. Это был чей-то другой мир. Он тщательно оторвал кусочек обоев в углу, и, понимая, что это не тот поступок, которым родители, особенно мама, будут восхищаться, замаскировал участок стены, придвинув к нему ящик с игрушками. Он придумал себе целый мир, в котором жил другой мальчик, другие мама и папа и играл в этом воображаемом мире, наверное, целый год. Не потому, что ему было плохо в его собственной реальности, а потому, что это была История. Потом был Двор около дома со своими правилами и загадками, старый московский двор. В те годы машины во дворах не ставили, и места для игры было много. И жители были разные. В их доме, например, жил народный, очень любимый, артист, а еще министр, только Иван не помнил, чего. Он был очень подвижный, веселый, но, по мнению Ивана, глубокий старик, хотя был тогда самым молодым членом правительства. И жил в доме, на первом этаже, дворник Ильдар с семейством. Детей у него было так много, что Иван никак не мог их сосчитать. И еще он помнил, что почему-то дворниками во времена его детства почти всегда были татары, а чистильщиками обуви в обувных будках – армяне. И это было, пожалуй, единственным национальным «неравенством», на которое никто не обращал внимания. Иван рос в семье, где все любили друг друга. Он был единственным сыном у мамы и папы и единственным ребенком у многочисленных папиных родственников. Он был единственный маленький, и все подчинялось ему, крутилось вокруг него и во имя его. Даже странно, что он вырос не избалованным от этого всеобщего обожания. Его отец был известным ученым, имел кафедру в МГИМО, был членом нескольких академий, почетным доктором нескольких университетов Европы. Он был старше мамы на 20 лет. Мама была певицей. У нее было яркое, звенящее меццосопрано, и все оперные партии, написанные для этого голоса, маленький Иван знал наизусть. Он был своим в Большом театре, актрисы его закармливали конфетами, а знаменитые басы здоровались за руку, обдавая запахом хорошего кофе и коньяка. Иван любил этот запах и как-то, уже в Европе, в маленькой кофейне, вновь ощутил его, когда к нему за столик неожиданно подсел хозяин заведения и заговорил на чистейшем русском языке. Это был бывший оперный певец, хорист из Большого театра, уехавший во времена перестройки на Запад и переквалифицировавшийся в ресторатора. Они поговорили о Москве, вспомнили маму, и Иван поднялся – надо было идти. Он вышел из кофейни, немного постоял перед стеклянной витриной, а хозяин все сидел за его столиком, глядя перед собой.
