1
Это были ступени в никуда.
С трудом преодолев последнюю из них, король Владислав IV взошел на крошечную гранитную площадку, настолько отшлифованно скользкую, что, казалось, на ней просто невозможно будет удержаться, и замер. Теперь он почти упирался лицом в стремительно уходящую ввысь узкую стелу, в красновато-коричневых, словно забрызганных кровью, зеркалах которой багряно отражались лучи предзакатного солнца, едва заметные очертания туч и его собственный силуэт.
Король всмотрелся в пурпурно-лиловые прожилки стелы, в причудливые изгибы едва заметных трещин; в гранитную вязь этих, всяк на свой лад искрящихся, слюдяных зернышек, навечно впрессованных в тело скалы…
Он знал, что если несколько минут постоять вот так, напряженно всматриваясь в стелу, все эти линии и изгибы начнут превращаться в химерное сплетение таинственных линий, профилей и знаков, по которым еще древние волхвы полян, словно по линиям божественной ладони, читали судьбы своего племени, его вождей, их грозных и тайных замыслов.
Не зря же Скала Волхвов считалась местом погибельно таинственным, предками освященным и ими же проклятым. Еще во времена Стефана Батория, которого отец Владислава, король Сигизмунд III, с завистливой ненавистью называл «последним язычником польского трона», здесь правила свои обряды какая-то секта лесных мазовецких язычников. Пытались мазовчане предаваться своей ереси и при Сигизмунде, но боголюбивый католик-иезуит приказал всех оставшихся сектантов без лишней огласки изловить и здесь же, у подножия Скалы Волхвов, сжечь.
Однако искоренить эту пошесть ему тоже не удалось. Чтобы отвести от себя преследования, волхвы подобрали сектантов-смертников, готовых пожертвовать собой ради общего дела и святой веры. Они-то и были «изловлены» и преданы огню, после чего королю доложили, что секта истреблена. На самом же деле она отошла в еще более дремучие леса по ту сторону Вислы или же продолжала святотатствовать где-то в предгорьях Карпат.
Впрочем, Владислав IV не думал сейчас ни об отце и ни о волхвах-язычниках. Почти затаив дыхание, он стоял перед «кровоточащей раной земли польской», как именовалась в одной из летописей эта пресыщенная видениями скала, и не ощущал ничего, кроме первородного, почти утробного страха перед ней, перед крутизной подступающего к самым его ногам обрыва; перед… отступничеством, которое он совершил, нарушив запрет епископата, не позволяющий кому бы то ни было из католиков восходить на скалу.
Мельком осмотревшись, он вдруг ощутил головокружение, и к страху перед таинственностью Скалы Волхвов и церковным запретом добавилась обычная, с детства известная Владиславу муторная боязнь всякой высоты.
— Вам помочь, Ваше Величество?! — услышал он резкий, испуганный голос оставшегося внизу личного секретаря и телохранителя князя Ржевусского.
— Нельзя помочь тому, от кого ежечасно ждет помощи вся Польша, — негромко, ничуть не заботясь о том, чтобы слова его долетели до слуха князя, проговорил король.
Широко разбросав руки, словно ухватился за края похожей на лезвие широкого полянского меча, стелы, почти припав к ней челом, он молча уставился в багряную гладь камня. В круговерти представших перед ним вещих теней, Владислав IV четко улавливал дымы походных костров, лавину атакующей конницы, усеянное тысячами изрубленных людей поле битвы; огромное, от горизонта до горизонта, кладбище со множеством высоких каменных крестов…
Весь этот мир из прошлого и будущего непонятно почему возникал перед ним и непонятно куда исчезал, не пробуждая ни мысли, ни хотя бы догадки; не оставляя в душе ничего, кроме все того же, охватившего его на последней ступени «лестницы в никуда», страха.
Наконец все исчезло. Перед ним — обычная холодная поверхность, омертвевшая гладь камня. Еще какое-то время король озадаченно осматривал скалу, понимая, что судьба и в этот раз обманула его, так и не позволив увидеть что-либо из того, что ему предначертано, и познать что-либо из того, что до сих пор было скрыто от него Высшими Силами.
«Коронованный неудачник».
«Коронованное Ничто».
«Тень Стефана Батория… на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Речи Посполитой».
«Ржавые шведские ножны для затупленного меча Польши…»
Да, Владислав IV запоминал все эти оскорбительные прозвища и всевозможные определения. Не потому, что желал отомстить каждому произносящему их, хотя и такое не раз случалось: мстил, причем довольно жестоко, потому, что усматривал в них некую глубинную лють, позволявшую использовать ярлыки врагов, как раскаленное железо, которым выжигал собственную нерешительность и никчемность.
«Тень Стефана Батория… на затоптанном немощными ногами Сигизмунда III троне Польши». И это обо мне, Владиславе IV?! Неблагодарные, проклятые Богом твари…»
Самое страшное, чего он мог ожидать от своей судьбы — так это уйти из мира сего осмеянной тенью Великого Батория. Всего лишь жалкой тенью. Не оскорбительность молвы устрашала и угнетала короля, а ее дьявольская несправедливость.
Все началось с отца. За годы своего бездарного правления фанатик-иезуит Сигизмунд III умудрился подорвать все те основы Великой Польши, которые были заложены Баторием; развеять прахом всю ее мощь, свести на нет все мирные договоры и все его реформы.
Это он, Сигизмунд, затеял и проиграл войну за шведский престол; он своей неуместной Брестской унией перессорил поляков с казаками и вообще с большей частью украинцев. Он, вступив в неравный союз с Филиппом II Испанским, нарушил «образцовый мир» с Турцией, с которой, благодаря этому миру, Польша не воевала почти целое столетие.
Это бездарный правитель Сигизмунд уступил значительную часть той территории и той славы, которые Баторий силой оружия вырвал у царя московитов Ивана Грозного и, при посредничестве папы римского, закрепил Запольским миром.
Владислав IV делал отчаянные попытки исправить положение. Но как же трудно осуществлять это, когда тебя считают не только жалкой тенью Стефана Батория, но и не менее жалким последователем Сигизмунда!
— Ваше Величество! — вновь окликнул его секретарь. — В Заречье прибыл коронный канцлер князь Оссолинский.
— Он уже… прибыл? — недоверчиво спросил король, и лишь теперь, как бы очнувшись от видений и раздумий, оглянулся.
Ротмистр Ржевусский стоял на склоне горы, не дойдя всего несколько ступеней до площадки. Поймав на себе взгляд короля, он вдруг опустился на левое колено. Возможно, только для того, чтобы побороть страх перед высотой и почувствовать себя увереннее. Многие чувствуют себя уверенно лишь до тех пор, пока стоят перед королем, причем стоят на коленях. Владиславу это тоже было известно.
