I
Если вы живете в полуподвале, то у вас есть два преимущества. Во-первых, вы не сможете покончить с собой, выпрыгнув в окно. А во-вторых — и это главное — что бы вы ни начали делать и куда бы ни пошли, вы все равно будете двигаться наверх. Правда, в полуподвальной жизни есть и минус. Он состоит, так сказать, в ограниченном ракурсе, так как из окна видны одни только ноги, которые плетутся мимо вас под дождем. Если, конечно, не светит солнце. Впрочем, когда живешь в подвале, не всегда можешь понять, светит солнце или нет.
Мне, наверное, пора представиться. Меня зовут Уолтер Сноу, и вы, скорей всего, про меня никогда не слышали. Это не слишком радует, поскольку я склонен именовать себя писателем-романистом. Несколько лет я работал над проектом с почти трагическим названием: «Великий армянский роман». Я, правда, не армянин, но когда-то у меня была армянская подружка — так что кое-что я об этом знаю. Но должен признаться: к сожалению, за последние годы я не написал ни одного слова, потому что впал в писательский ступор. Или духовный запор. Или… В общем, называйте как хотите, но только на свете нет ничего хуже, чем сидеть, уставившись на чистый лист бумаги, и понимать, что он так же пуст, как твоя жизнь.
Но настанет утро, когда я зайду в банк и встречу там Клайд Потс, а немного погодя, она познакомит меня с Фоксом Гаррисом. Даже после всего, что случилось потом, я думаю о них обоих с улыбкой. Как раз сейчас я разглядываю эту улыбку в зеркале у себя в ванной. Выглядит несколько вымученной, может быть, немного смущенной, но это все ничего. Улыбаюсь я, конечно, не так невинно, как мальчик накануне Рождества. Моя улыбка больше похожа на нездоровую, сладенькую и злобненькую улыбку серийного убийцы: не лишена обаяния, но источает опасность. И все-таки это улыбка. А говорят, что если ты улыбаешься, вспоминая людей, которых больше нет, то, значит, ты их действительно любил.
Но давайте вернемся в мое прошлое. В то время я не только писал в стол, я был автором опубликованного романа: небольшой странноватой книжки о мальчике, который встречает свое совершеннолетие в хосписе в Нью-Джерси, и книжка эта имела некоторый успех. Называлась она «Взлет и падение чистого недоразумения», и ее публикация погубила достаточно деревьев, чтобы обеспечить меня запасом сигарет «Кэмэл» и жильем в полуподвале на целых семь лет, — совсем не плохо при нынешнем состоянии книжного рынка.
День был темный и ненастный, и если вы не живете в Нью-Йорке, то назвали бы его тоскливым. Но если вы ньюйоркец, то вы к таким дням давно привыкли, как и ко многому другому. Единственное яркое пятно у меня в квартире — это тропические рыбки в аквариуме. Раньше они принадлежали Фоксу, а теперь я при них вроде опекуна. Я ничего не знаю про тропических рыб, разве только то, что с их владельцами вечно случаются несчастья. Эти рыбки — не лучшее, что может завести себе романист, страдающий духовным запором. Они отвлекают внимание, когда ты сосредоточенно пялишься на пустую страницу. Они красочные и сумасшедшие — точь-в-точь как Фокс. И с ними, как с Фоксом, никогда не знаешь, что у них на уме, если у них вообще есть ум. Если на этих рыб долго смотреть, они начинают тебя гипнотизировать. А еще они пускают пузыри, и к звуку этих пузырей надо привыкнуть. Привыкаешь — и звук сливается с сиренами, с автомобильными гудками и с криками какого-то наркомана, распевающего псалмы на тротуаре напротив. Я не привязан к этим рыбкам и привязываться не собираюсь, но заботиться о них буду. Иногда по ночам я смотрю, как они плавают там в своем аквариуме, и забываю, что сижу в полуподвальной квартире в Нью-Йорке. Мне начинает казаться, что эти рыбки — частички души Фокса, и мир сразу становится ярче и шире. Я почти рад, что остался жив.
Когда я перестаю думать о рыбках, то думаю о том, что Фокс и Клайд были, в общем, правы, навсегда поломав всю мою прежнюю жизнь. А до встречи с ними я почти шесть с половиной лет не пил. Я исправно посещал чудные собрания, которые устраивало местное отделение общества Анонимных алкоголиков. Там я регулярно докладывал всем, кому уже промыли мозги, и всем, кому еще не промыли, что меня зовут Уолтер и что я алкоголик. Жизнь моя стала похожа на серию стоп-кадров: я держу в руках пластиковый стаканчик с поганым кофе, которым там всех поили (причем я никогда не мог решить — чашка наполовину пустая или наполовину полная), уничтожаю бесконечный караван сигаретных пачек «Кэмэл», а передо мной вереницей проходят незнакомые люди, желающие поддержать мое намерение завязать с алкоголем. И каждому я уделяю по три минуты своего мнимого дружелюбия. Разговаривая с одним и тем же человеком больше трех минут, я замечал, что на его лице проступала скука, а в глазах появлялась жалость. И что интересно: как непьющий алкоголик и ничего не пишущий писатель я вызывал гораздо больше сочувствия у мужчин, чем у женщин.
Но все это было только до того утра, когда я пошел в банк и встретил там Клайд.
Это утро я помню удивительно отчетливо — удивительно, если учесть все, что случилось потом. Было это всего месяцев девять назад, но кажется, что с тех пор прошла не одна жизнь, а целых две. Две жизни, сплетенные, как объятия уже обреченных, но пока еще беззаботных любовников: мучительная, но сладостная жизнь святого и жизнь грешника, наполненная событиями, как чрево беременной женщины наполнено плодом. «Беременная» тут подходящее слово: из ничего, из нашего болтания без дела и пустых разговоров явились на свет три уникальных человеческих существа, троица незаконнорожденных духов, которым больше не суждено встретиться в этом смертном мире.
