МОНОЛОГ
Лола стояла на сцене — за опущенным еще занавесом, в темноте, где тут и там шевелились черные тени, будто текучая сажа. Уже скоро бордовый бархатный занавес с шелестом разойдется, но не сейчас, еще через минуту-другую. Плюшевые кулисы чуть трепетали, будто поднятая ветерком рябь на воде — или словно нежная кожа от прикосновений возлюбленного. Лола глубоко вздохнула. В зале, отделенном от нее занавесом, раздавались нетерпеливые возгласы. Скрипач тихонько пощипывал струны; кто-то закашлялся. Зазвучали арфа и тимпан[1], занавес дрогнул. Когда ударили цимбалы[2], тяжелый занавес разошелся, словно Красное море — перед Моисеем.
Лола двинулась вперед, на освещенную часть сцены — осторожно, шаг за шагом. Как будто она прежде не умела ходить; или как будто все ее существо было пленено. Два, три, четыре — она поймала ритм арфы, вздохнула вместе с зазвучавшим контрабасом. …Восемь, девять! Она вскинула над головой кастаньеты. Делая круг по сцене, она плела замысловатый танец — движением рук, затем одних кистей. Она была молодой и беспечно влюбленной — а в следующее мгновение преисполнялась надменности. Она стала развязной, разгневанной, снедаемой страстью — словно ряд сменяющих друг друга картинок пронесся по сцене. Когда она отбила бешеную чечетку, зрители были потрясены стремительной дробью ее каблуков. Бесстрашно глядя в зал, она обрушила на зрителей свое искусство, устремилась на них в атаку, словно самая могущественная в мире женщина.
В этот вечер ее выступление пробудило в памяти величайшие минуты ее карьеры. Дрезден, Варшава, Париж — она снова танцевала в этих городах. Она снова была в Берлине, выступая перед королем Пруссии и царем Николаем I, императором всея Руси. Она снова покорила короля Людвига в Мюнхене. Ей опять было двадцать три года и она заново дебютировала на сцене — в Лондонском королевском театре.
Когда завершив выступление, она поклонилась зрителям Театра на Бродвее в Нью-Йорке, они поднялись на ноги. Зал рукоплескал, кричал, топал. Аплодисменты отозвались дрожью во всем теле. У нее болезненно трепетала каждая мышца, ныли кончики пальцев. Лола приглашающе раскинула руки, и на сцену полетели розы. Она послала в зал воздушный поцелуй, затем еще, еще. К ногам упала влажная, словно в каплях утренней росы, роза на длинном стебле. Лола подобрала ее и прижала к щеке. Темно-бордовые, алые, лиловые, почти черные розы усеяли доски сцены. К тому времени, когда занавес закрылся, цветов стало так много, что некуда было ступить. Растоптанные бутоны и смятые лепестки истекали сладким ароматом. У Лолы закружилась голова. Не упасть бы. Доски были влажноватые и скользкие от сока, вытекшего из нежных лепестков.
Лола прошла холодными пыльными коридорами, где стоял тяжелый дух немытых ног и нафталина. В своей уборной она первым делом скинула туфли, облегченно вздохнула. В камине язычки пламени долизывали уголья, над ванной с горячей водой поднимался пар. Комнату заполнили цветы — от нежных бутонов до увядающих букетов. Воздух был насыщен пьянящим ароматом гардении, смешанным с затхлым запашком протухшей воды. Лола расстегнула пояс, сбросила пышные юбки прямо на пол. Усевшись к туалетному столику с зеркалом, она взяла салфетку. Лицо выглядело жалко: грим потрескался, смазался, спекся. В крошечных складках у рта собралась пудра; грим стекал по блестящим потным щекам; черная краска с век расплылась вокруг глаз. Рядом на столике стоял букет тигровых лилий. Яркие лепестки широко раскрылись, бесстыдно обнажив пестик и тычинки, обвисли, готовые опасть.
В коридоре раздались тяжелые мужские шаги. Сорвавшись с места, Лола подскочила к двери, поспешно заперла ее на все три тяжелых медных засова. Не успела она снова сесть к столику, как кто-то попытался ввалиться в уборную. Бросив последний взгляд в зеркало на свое усталое, неопрятное лицо, Лола принялась смывать грим салфеткой, смоченной розовой водой.
Она щедро смазала кремом лицо и шею, и кожа с жадностью его впитала. Один-единственный бешеный танец теперь мог лишить ее последних сил, а ведь когда-то Лола была способна танцевать всю ночь напролет. Сейчас она накладывала на лицо больше краски, чем прежде, и лучше себя чувствовала при искусственном освещении. Каждое утро она выдергивала очередной седой волос из своей темной волнистой шевелюры. Эти ранние седые волоски она складывала в крошечную шкатулку; там же хранились молочный зуб и кольцо с красным камнем, скорее всего, поддельным. Шкатулка стояла возле стопки тетрадок, куда Лола записывала свои сокровенные мысли.
В газетах писали, что Лола прекрасна как никогда, но она знала, что это не так. Истинная красота — своего рода невинность, она источает особенный свет. Люди, которых считают красивыми, сохраняют детские черты лица, не утрачивая детской прозрачности кожи, губ и глаз. А Лола обладала притягательностью, чуть ли не ведьмовскими чарами; это было явное мошенничество, актерская игра, не больше.
Она быстро приняла ванну, облилась из ведра ледяной водой. Порывшись в нарядах, выбрала платье зеленого бархата, которое выгодно подчеркивало цвет лица и зрительно уменьшало талию. Из-за двери ее позвали, и Лола заторопилась. Взгляд упал на кувшин, который она привезла с собой из Парижа; от него исходило сияние молодости. Вспомнив юного нежного возлюбленного, она улыбнулась; припомнив еще кое-что, залилась румянцем. Придирчиво оглядев себя в зеркале, Лола иначе уложила волосы. Наконец она готова. Сегодня вечером ей нужно завоевать себе нового покровителя, а лучше двух. Один опубликует ее воспоминания, другой поддержит деньгами новое представление. Она глянула на стопку дневников, каждый из которых был обклеен лоскутами старого любимого платья. Она уже дважды публиковала из них кое-что, но теперь у нее зародилась новая идея, которую следовало воплотить. Приподняв ладонями грудь, чтобы лучше смотрелась в вырезе платья, Лола кивнула своему отражению и отперла дверь.
